– Ты меня напугал. Что это на тебе за шляпа? – повернулась к мужу Эстер.
– Это черная шляпа, – ответил Пьер.
– Это я и сама вижу. Где ты ее купил?
– В лавчонке на бульваре Курсель, знаешь, той, где распродают остатки серий без фирменных ярлыков.
– Да? А мне казалось, у них там только женская одежда.
– Я тоже так думал, но эта шляпа была в витрине.
Пьер быстро прикинул в уме: жена и так с трудом выносила его подбитую мехом куртку и линялые джинсы; если она узнает, что он подбирает предметы одежды на улице, ее терпение лопнет. Лавка “Бренды и вы” располагалась на полпути от их дома до квартиры Фременберга; в том, что он заметил выставленную в витрине шляпу и зашел ее примерить, не было ничего удивительного.
– Ты давно не носил шляпу, – внимательно глядя на него, сказала Эстер. – Хорошая шляпа, вот только… – Она склонила голову набок и нахмурила брови. – Пожалуй, плохо смотрится с бородой. У тебя в ней вид немного…
– Немного какой?
– Немного странный.
Пьер подошел к зеркалу над камином. Вид как вид, ничего странного. Эстер вернулась к работе над пассажем из Баха, но чуть погодя спросила, как прошел сеанс у Фременберга.
“Хорошо”, – произнес Пьер, не вдаваясь в подробности. Ему вдруг почудилось, что он мог бы простоять вот так всю жизнь – оперевшись на каминную решетку, в шляпе на голове, глядя на отражение жены, играющей Баха… Бесконечное повторение одних и тех же нот создавало надежное ощущение вечности. Они будут звучать снова и снова, в одной и той же последовательности, и жизнь закрутится в спираль закольцованного совершенства.
Наверное, она действительно плохо рифмуется с бородой. Сквозь тюлевые шторы гостиной сочился лунный свет. Пьер чуть не налетел на журнальный столик, но вовремя узнал темный массив дивана и сумел сориентироваться. Он вышел в коридор, миновал комнату сына, добрался до ванной и запер за собой дверь. Неоновая лампа помигала немного и загорелась ровным светом. Он болезненно поморщился и надавил на выключатель. Свечи. В стенном шкафу есть свечи. На сетчатке еще плясали отблески неоновых огней, и он, временно ослепший, выбрался из ванной и на ощупь побрел к стенному шкафу. На одной из полок лежала картонная коробка со свечами – на случай, если вырубят электричество. Здесь же лежала зажигалка. “Ну вот, так куда лучше”, – подумал он, зажигая первую свечу и устанавливая ее на край раковины. За первой последовала вторая, за второй – третья. Он открыл ящик, достал позолоченные ножницы, придвинул лицо к зеркалу и оттянул щеку большим и указательным пальцами. В раковину посыпался дождь волос цвета соли с перцем. Двадцать минут спустя на щеках осталось нечто вроде пятидневной щетины. Он открутил кран и умыл лицо горячей водой. Затем намочил помазок и принялся ровными круговыми движениями водить им по куску мыла для бритья. Пена постепенно густела, пока не приобрела консистенцию крема, и тогда он щедрым слоем покрыл ею лицо. Щеки, подбородок, рот, шею. Проведя кончиком большого пальца по губам, он снял лишнюю пену. Приставил лезвие к скуле примерно на уровне уха, над мочкой, задержал дыхание и повел бритву сверху вниз, до самой шеи. Появилась гладкая чистая кожа. В сливе раковины таяла шапка белой пены, пересыпанная солью с перцем. Пьер протер слегка запотевшее зеркало, выбрил левую щеку, затем правую, затем шею, пространство над верхней губой и подбородок, затем надул щеки и еще раз, уже начисто, прошелся бритвой по всему лицу. Теперь на нем оставались лишь редкие тонкие полоски белой пены. Он схватил махровое полотенце, намочил его горячей водой и прижал к лицу. Пьер добрую минуту стоял так, закрыв глаза и отдавшись ощущению теплой влаги, после чего осторожно отнял полотенце и взглянул в зеркало. Отражение показало ему знакомые черты – так мы мгновенно узнаем в толпе приятеля, с которым не виделись долгие годы. Мужчина, глядевший на него из зеркала, как две капли воды походил на Пьера Аслана.
Кабинет психоаналитика заливало солнце; покрытые патиной старые маски на белой стене отсвечивали в его лучах. “Я побрился, – сказал Пьер. – Я побрился. И у меня теперь есть шляпа”. Как обычно, его слова были встречены молчанием.
– Если бы я не добавил каплю опопанакса, у “Солстиса” был бы другой запах. Если бы я не нашел шляпу, я бы не сбрил бороду, – вслух произнес он. Аргумент показался ему чрезвычайно убедительным. Простым и изящным, как математическое доказательство, в нескольких выражениях объясняющее логику существования той или иной части Вселенной. Эстер при виде его гладкого лица качнула головой и улыбнулась. На глазах у нее блестели слезы.
– Почему ты плачешь? – спросил Пьер и обнял жену.
– Ни почему, – шмыгнув носом, ответила она. – Я счастлива. Я узнаю тебя прежнего.
Пару дней спустя она уехала на гастроли в Нью-Йорк; вскоре после нее уехал и сын – отправился с друзьями кататься на лыжах в Лез-Арк. Пьер в последние дни уходящего года остался один. Жена, прощаясь, наставляла его как ребенка. Вставать утром пораньше – еще не так давно он, бывало, спал до обеда и пил кофе в халате, перед телевизором, по которому передавали дневной выпуск новостей. Не стесняться просить Марию приготовить то, что он любит, например, сварить бульон – как раз по погоде. Но главное, не забыть, что в пятницу у него сеанс у доктора Фременберга. Как всегда, с отъездом Эстер в большой квартире на улице Виллье настала тишина, только на этот раз и Эрика не было. Не то чтобы у них было много общих интересов: пятидесятидвухлетнему мужчине не всегда легко найти тему для разговора с пятнадцатилетним парнем, и наоборот. Лет через несколько такие темы появятся и они смогут вести долгие беседы, но пока Эрик в присутствии родителей предпочитал помалкивать в тряпочку; если у него и имелись друзья, с которыми он хохотал и веселился, то для Пьера и Эстер они оставались загадкой.
– Наша экономка сказала, что я помолодел на десять лет, – прервал молчание лежащий на диване Аслан. – Это означает, что я выгляжу на сорок два года, а с бородой выглядел на свои пятьдесят два… Если только с бородой не выглядел на все шестьдесят.
– Я и в самом деле думал, что вам шестьдесят, – признался Фременберг.
Психоаналитик так редко открывал рот, что каждое произнесенное им слово вызывало у Пьера учащенное сердцебиение. Когда его пульс пришел в норму, он повернулся к доктору.
– Вы думали, что мне шестьдесят? – бесцветным голосом спросил он. Фременберг не мигая смотрел на него, и Пьер отвел глаза. Больше ни один из них до конца сеанса не вымолвил ни слова.
Оставшись в одиночестве, Пьер продолжал вести образ жизни человека, постепенно выздоравливающего после долгой и мучительной болезни. Он вставал около десяти часов утра и тщательно брился. Днем смотрел по телевизору новости и ел приготовленный Марией обед. Читал журналы. Выходил прогуляться по своему кварталу, заходил в магазинчики, покупал батарейки для пульта, лампочки, стельки… Владелица хозяйственной лавки Renovex с улицы Леви заметила, что он хорошо выглядит: правильно сделал, что сбрил бороду, и шляпа ему идет. Эти неожиданные комплименты производили на него странное впечатление: окружающие словно вспомнили, что он существует. Он перестал быть фантомом, проникающим сквозь стены, немым призраком, заговорить с которым никому и в голову не придет. Он точно знал: эта поразительная метаморфоза произошла в тот миг, когда он надел шляпу. Возвращение головного убора, который он носил во времена своего взлета, словно установило незримую связь между тогдашним Пьером Асланом и тем лузером, каким он стал теперь. Фетровая шляпа оставалась единственной вещью, во владение которой он вступил сознательно, которую выбрал сам – если только это не она его выбрала. Шляпа лежала на скамейке, и унести ее мог кто угодно. Интересно, как долго она там пролежала? Ему никогда не узнать, кто такой этот загадочный Ф. М. – подлинный владелец шляпы, да это и не важно. Теперь это его шляпа.
