В протяженность этой пятичасовой автомобильной поездки от львовского вокзала до Луцка герой и объяснил мне, зачем он приехал в Украину. Он извлек несколько вещей из своей боковой сумки. Сначала он экспонировал мне фотографию. Она была желтой, и сложенной, и имела избыточное число фиксаторов, фиксировавших ее в одно. «Видишь? — сказал герой. — Это мой дедушка здесь, Сафран». Он указал пальцем на молодого человека, который, могу сказать, выглядел совсем как герой и мог бы быть героем. «Это смято во время войны». — «Кем смято?» — «Да не смято, а снято. Фото снято во время войны». — «Я понимаю». — «Эти люди рядом с ним — семья, которая спасла его от нацистов». — «Что?» — «Они… спасли… его… от… на… цистов». — «В Трахимброде?» — «Нет, но где-то за пределами Трахимброда. Он избежал нацистского рейда на Трахимброд. Все остальные были убиты. Он потерял жену и грудного ребенка». — «Они потерялись?» — «Они были убиты нацистами». — «Но если это было не в Трахимброде, зачем мы направляемся в Трахимброд? И как мы отыщем эту семью?» Он объяснил мне, что мы ищем не семью, а эту девочку. Только она и могла остаться в живых.
Он подвинул палец вдоль лица девочки на фотографии, когда упомянул о ней. Она стояла ниже и правее от его дедушки на изображении. Рядом с ней был мужчина, который, я уверен, был ее отцом, а сзади была женщина, которая, я уверен, была ее матерью. Ее родители выглядели очень по-русски, а она — нет. Она выглядела американкой. Она была молодой девочкой, возможно, лет пятнадцати. Но я допускаю, что и более старее. Она могла быть такой же старой, как мы с героем, и дедушка героя мог быть того же возраста. Я смотрел на девочку многократность минут. Она была до того красивая. Волосы у нее были каштановые и покоились на плечах. Глаза выглядели печальными и очень умными.
«Я хочу увидеть Трахимброд, — сказал герой. — Увидеть, на что похожи места, где вырос мой дедушка, где бы и я сейчас жил, если бы не война». — «Ты был бы украинцем». — «Точно». — «Как я». — «Вероятно». — «Только не как я, потому что ты бы был фермером в невпечатляющем городке, а я живу в Одессе, которая совсем как Майами». — «Я и хочу увидеть, на что он сейчас похож. Не думаю, что там остались евреи, но, может быть, и остались. И потом, в штетлах жили не только евреи, найдем кого расспросить». — «Где жили?» — «В штетлах. Штетл — это как деревня». — «Почему ты не обзовешь его просто деревней?» — «Это еврейское слово». — «Еврейское слово?» — «На идиш. Как шмак». — «Что значит шмак?» — «Если кто-то делает что-то, с чем ты не согласен, то он шмак». — «Научи меня еще чему-нибудь». — «Поц». — «Что это значит?» — «Это как шмак». — «Научи меня еще чему-нибудь». — «Шмендрик». — «Что это значит?» — «Это тоже как шмак». — «Ты знаешь какие-нибудь слова, которые не как шмак?» Он задумался на мгновение. «Шалом, — сказал он. — Хотя это три слова, и к тому же на иврите, а не на идиш. Все остальное, что приходит на ум, в общем-то шмак. У эскимосов есть четыреста слов, обозначающих снег, а у евреев четыреста слов, обозначающих шмак». Я залюбопытствовал: что такое эскимос?
«Так мы будем знакомиться с достопримечательностями штетла?» — спросил я героя. «Я полагал, что поиск следует начать именно там». — «Поиск?» — «Августины». — «Кто это Августина?» — «Девочка из фотографии Единственная, кто еще может оставаться в живых» — «А-а… Мы будем искать Августину, которая, как ты думаешь, спасла твоего дедушку от нацистов». — «Да». На мгновение стало очень тихо. «Я бы хотел ее найти», — сказал я. Я ощутил, что мои слова умиротворили героя, хотя я не произносил этого, чтобы его умиротворить. Я произнес их, чтобы быть достоверным. «А потом, — сказал я, — если мы ее найдем?» Герой стал задумчивым человеком. «Я не знаю, что потом. Наверное, скажу ей спасибо». — «За спасение твоего дедушки?» — «Да» — «Это будет очень странно, да?» — «Что?» — «Когда мы ее найдем». — «Если мы ее найдем». — «Мы ее найдем» — «Вряд ли», — сказал он. «Тогда зачем мы ищем?» — запросил я, но прежде чем он успел ответить, я перебил себя другим запросом. «И откуда ты знаешь, что ее зовут Августина?» — «Вообще-то я этого точно не знаюю На обороте, видишь, здесь, написано несколько слов, по-моему, дедушкиным почерком. Но, может, и нет. Это на идиш. Здесь говорится: «Это я с Августиной, 21 февраля, 1943». — «Это очень трудно для чтения». — «Да» — «Почему, ты думаешь, он делает заметку только об Августине, а не о двух других людях на фотографии?» — «Я не знаю». — «Это странно, да? Это странно, что он отмечает только ее. Ты думаешь, он ее любил?» — «Что?» — «Потому что он только ее отмечает». — «Ну и?» — «Ну и, возможно, он ее любил». — «Забавно, что ты так подумал. У нас, должно быть, мозги устроены одинаково». (Спасибо, Джонатан.) «Вообще-то, я много об этом думал, хотя и без всякого повода. Ему было восемнадцать, а ей — сколько? — вокруг пятнадцати? Он только что потерял жену и дочь во время нацистского рейда на его штетл». — «Трахимброд?» — «Да. Может быть, надпись и не связана с изображением. Дедушка мог использовать обратную сторону снимка как обрывок». — «Обрывок?» — «Бумагу, потерявшую важность. Чтобы на ней записать». — «А-а». — «Так что я понятия не имею. Маловероятно, чтобы он ее любил. Но, правда, есть какая-то странность в этом изображении, какая-то близость между ними, хоть они и не смотрят друг на друга? То, как они не смотрят друг на друга. В этом столько мощи, ты не находишь? И его слова на обороте». — «Да». — «И то, что мы оба подумали о возможности его любви к ней, тоже странно». — «Да», — сказал я. «Одна моя часть хочет, чтобы он ее любил, а другая моя часть ненавидит саму мысль об этом». — «Что это за часть, которая ненавидит, чтобы он ее любил?» — «Знаешь, хочется думать, что некоторые вещи в жизни не подлежат замене». — «Я не понимаю. Он женился на твоей текущей бабушке, значит, что-то было заменено». — «Но это другое». — «Почему?» — «Потому что она моя бабушка». — «Твоей бабушкой могла быть Августина». — «Нет, она могла быть бабушкой только кому-то другому. Может быть, что и есть. У них с дедушкой могли быть дети». — «Не говори такого о своем дедушке!» — «Но я ведь знаю, что до этого у него были дети, что ж тут особенного?» — «Что если мы откроем твоего брата?» — «Не откроем». — «И как ты обрел эту фотографию?» — спросил я, держа ее на просвет окна. «Два года назад бабушка отдала ее маме и сказала, что это та самая семья, которая спасла моего дедушку от нацистов». — «Почему только два года назад?» — «Что ты имеешь в виду?» — «Что в ней стало по-новому, что она отдала ее твоей маме?» — «А-а, понимаю, о чем ты спрашиваешь. У нее были свои причины». — «Какие это причины?» — «Я не знаю». — «Ты осведомился у нее про надпись на обороте?» — «Нет. Мы ни о чем таком спрашивать ее не могли». — «Почему нет?» — «Она хранила эту фотографию пятьдесят лет. Если б она хотела что-то нам о ней рассказать, она бы рассказала». — «Теперь я понимаю». — «Я ей даже о своей поездке в Украину не мог сообщить. Она думает, что я по-прежнему в Праге». — «Почему так?» — «У нее об Украине нехорошие воспоминания. Ее штетл, Колки, всего в нескольких километрах от Трахимброда. Я полагаю, мы его тоже навестим. Но вся ее семья была убита, целиком — мать, отец, сестры, бабушка с дедушкой». — «Ее спас украинец?» — «Нет, она бежала еще до войны. Она была молода и ушла из семьи». Ушла из семьи. Я зарубил это у себя на лобном месте. «Меня удивляет, что никто не спас ее семью», — сказал я. «Ничего удивительного. В то время украинцы к евреям относились ужасно. Едва ли не хуже нацистов. Это был другой мир. В начале войны многие евреи хотели идти к нацистам, чтобы те защитили их от украинцев». — «Это неправда». — «Правда». — «Не могу поверить в то, что ты говоришь». — «Загляни в книги по истории». — «Книги по истории такого не сообщают». — «Но что же делать, если так было. Украинцы славились ужасным отношением к евреям. И поляки тоже. Слушай, я не хочу тебя обидеть. К тебе это вообще не относится. Мы говорим про пятьдесят лет назад». — «Я думаю, что ты ошибаешься», — сообщил я герою. «Не знаю, что на это сказать». — «Скажи, что ты ошибаешься». — «Не могу». — «Ты должен».
