Следующий этап – изменить подобные представления, и Турбьёрн полагает, что у меня есть надежда на выздоровление. Хотя он предпочитает называть это развитием.
– Мы не решим наши проблемы с помощью того же образа мышления, что породил их, – заметил он однажды, – возможно, в этом и заключается суть терапии. Развить свои способности, чтобы понять самое важное.
Но этого уровня я еще не достигла.
Напротив, никогда еще я не ощущала такой растерянности. Как будто я сбилась с пути. Потому что по мере осознания страха не справиться с поставленными задачами уходит моя одержимость работой. Я делаю то, что должна, но интерес потух, и мое внимание обращено в другую сторону. Клетки требуют плана на будущее, и я уделяю много времени тому, чтобы пересмотреть все предполагаемые жизненные сценарии. Встретить мужчину, создать семью, завести детей и жить вместе долго и счастливо.
Но, Господи, откуда взялся у меня этот образ?
Вряд ли из детства – вот уж кто точно не жил вместе долго и счастливо, так это мои родители. Их брак – воплощение противоположности. Конечно, будучи ребенком, я ни в чем не сомневалась, считала папины фобии и депрессии нормой и полагала, что со всеми папами надо общаться в шелковых перчатках. А мамы ходят на работу и тянут на себе весь быт. Только в школьные годы я почуяла неладное. Гостя у своих друзей, я осознала, что отцы тоже могут готовить, в любое время суток находиться в толпе на открытых пространствах, подвозить детей на тренировки и ездить в отпуск, который можно заблаговременно спланировать. У мам могут быть подруги и хобби, мамы могут прилечь на диван – отдохнуть – и имеют право разговаривать по телефону, не отчитываясь перед отцами, с кем они разговаривают, а еще – что можно приглашать в гости не только родственников и не только по праздникам.
Но больше всего я изумилась, узнав, что мамы и папы могут смеяться над одним и тем же. Вместе.
Таким образом, я разоблачила кажущуюся нормальность и, став подростком, стремилась от нее избавиться. Я унаследовала гены, но любой ценой должна избежать риска заражения.
Прошло уже двенадцать лет, как я съехала от родителей. Будучи совершенно не склонной к ностальгическим настроениям, за все эти годы я ни разу не испытала тоски по родительскому дому и, признаться, благодарна судьбе за то, что мне удалось пережить детство и отрочество, сохранив рассудок. Ну, по крайней мере, частично. Привычка держаться подальше от своей семьи укоренилась, став неотъемлемой частью моей личности – я просто предположила, что так жить проще. Но пути мыслей неисповедимы. Придется свалить вину на кризис тридцати лет. Или на Турбьёрна. Однако, в любом случае, туш в честь моих новых сомнений никто не сыграл. Я начинаю подозревать, что осуждение семьи – это очередная маска или скорее доспехи, которые я периодически тщательно полирую, сплевывая озлобленное разочарование.
Может быть, всему виной мое стремление обрести почву под ногами? Желание некой принадлежности? Если и не эмоциональной, то хотя бы в форме обозримой родословной. Внезапно я стала думать о ниточках, связывающих меня с прошлым, о причинах и следствиях и, между прочим, о генах, определяющих мою суть. О маме и папе мне известно очень мало, а об их родителях – и того меньше.
А как насчет того, чтобы покопаться в своей родословной?
Эхом отдается мой собственный презрительный смех.
Я очень устала. У меня одно желание – просто жить на этом свете, не испытывая постоянной необходимости думать, чувствовать и добиваться успехов, доказывая свое право на существование.
Ровно в семь часов я звоню в домофон в доме Роберта. Десять минут я слонялась по улице – новым знакомым я стараюсь не демонстрировать свою дурную привычку приходить раньше времени. К тому же я, признаться, нервничаю. Как будто я сейчас получу результаты анализов, которые уже нельзя будет отозвать. Конечно, это не так. Просто надеюсь узнать имя неизвестного мне мужчины – дедушки со стороны отца. Но в какой-то момент ощущения ровно такие же.
О том, что Роберт занимается генеалогией, я узнала случайно. Это консультант по информационным технологиям с работы, и как-то во время перерыва на кофе он рассказал, что входит в состав правления Генеалогического общества. Я дала ему свой идентификационный номер
[26], а также имя и дату рождения моего отца, с тех пор прошла неделя, и вот в домофоне раздается жужжание, и дверь в его подъезд отворяется. Если верить табличке у входа в подъезд, живет он на четвертом этаже. Поднимаюсь на лифте, а когда выхожу, Роберт уже ждет меня в дверях.
– Привет, заходи!
– Привет, ты нашел его?
– Не торопись. Пойдем, я покажу тебе.
Прихожая завалена вещами, и Роберт прокладывает путь между детской обувью и рюкзаками. Проходя по квартире, я здороваюсь с его женой и машу рукой ребенку на диване в гостиной. Мы садимся за кухонный стол; мой взгляд притягивает желтая папка, в которой, как я полагаю, находится ответ. Но Роберт сначала рассказывает о способе получения информации, и я прикладываю все усилия, чтобы не схватить бумаги и не начать читать. Он рассказывает о регистре почтовых адресов Швеции, дисках с данными о населении, о Шведской книге записи смертей, и только спустя некоторое время я осознаю, что длинным вступлением он подготавливает меня к разочарованию. Он просто не даст ответа на мой вопрос.
– На поиск данных о рождении твоего отца ушло примерно четыре минуты. В регистре просто указано: «Отец неизвестен».
– И теперь уже никогда не узнать?
– Скорее всего, нет. Твоя бабушка, похоже, серьезно постаралась, чтобы никто об этом не узнал. В период с 1918 примерно по 1980 год действовал закон, по которому Комитет по опеке был обязан прикладывать все усилия, заставляя отцов внебрачных детей признавать отцовство. У твоей бабушки был сильный характер, раз она устояла.
Меня удивляет, почему я принимаю это так близко к сердцу. Почему отсутствие информации, еще несколько недель назад не имевшей никакого значения, внезапно воспринимается как большая потеря. Никогда не узнать. Никогда не установить. Возможно, я бессознательно полагала, что, если, вопреки ожиданиям, захочу разобраться, на все можно найти ответы, и что такие важные вопросы должны проясняться в течение человеческой жизни.
Интересно, чье это было решение – дедушкино или бабушкино? Я помню ее слова о чести и достойном содержании.
Так что мой дедушка явно знал о существовании ребенка.
В следующую секунду я задумываюсь о папе. Если я через поколение чувствую себя отвергнутой, можно только предположить, что чувствовал он. Но от этой мысли становится неприятно, потому что нельзя жалеть человека, который еще больше жалеет самого себя. Я не готова к состраданию или признанию смягчающих обстоятельств. Не все можно простить. Возможно, когда-нибудь я захочу попытаться его понять.
