Мой сын тем временем писал – непрерывно, без остановки, как бы в молитвенном экстазе. Его бумаги устилали подоконник, который заменял ему теперь письменный стол; рядом с бумагами лежал неизменный словарь, который он спас от уничтожения.
Когда я смотрел на него, меня не оставляла одна, вдруг поразившая мысль: таков, каким он был сейчас, он вполне уже мог спать с женщинами. И, кто знает, может быть, уже и спал. Он еще не вполне осознавал факт близящегося моего отъезда, моего предстоящего и неминуемого исчезновения. Он был занят своими собственными делами, от которых его почти невозможно было оторвать – для того, например, чтобы он сопровождал меня в Иерусалим, где мне предстояла встреча со старым переплетных дел мастером.
То был приятный зимний день, облачный, но без дождя. В Иерусалиме мы нашли переплетчика, ожидавшего нас на автобусной остановке в заброшенном товарном фургоне; непереплетенные книги ерзали у него за спиной. Он повел нас на окраину по косогору, ведущему в узкую треугольную лощину неподалеку от границы, затем жестом пригласил в дом. В полной тишине мы вошли внутрь, и в той же тишине ожидала нас там жена переплетчика. И мы сели за стол, на котором уже стояли чашки для чая и пирожные.
Они мне понравились оба. Мальчика они приняли со всем возможным вниманием. Трудно сказать, насколько они были рады ему на самом деле, но было видно невооруженным глазом, что готовы они были к худшему. Медленно, очень медленно и постепенно потек между нами ручеек разговора. К моему глубочайшему изумлению оказалось, что переплетчику было знакомо мое имя; более того, он был уверен, что кое-что он даже читал (хотя и полагал, что я пишу прозу). Но это было и неудивительно, поскольку речь шла о временах весьма отдаленных – лет этак двадцать назад.
Признаться, я был весьма польщен.
За окном завывал ветер. Самовар (именно так) мурлыкал на столе. Во дворе у переплетчика рос огромный тополь, еще более старый, чем наш; этот был весь изогнут и сучковат. Зимний закат угасал за окном, примешивая к серому огненные тона, признак близкой границы. Он сидел неподвижно возле меня, сильно повзрослевший подросток, перед ним остывала нетронутая чашка чая и пирожное, к которому он даже не притронулся. Он сидел сгорбившись, устремив взор на темнеющее окно, не слыша, не замечая ни нас, ни наших разговоров. Внезапно он достал из кармана лист бумаги, испещренный строчками, положил его перед собой и медленно вывел на нем какое-то слово. Затем убрал все обратно.
Наш разговор прервался. Переплетчик и его жена воззрились на него с изумлением.
Я сказал с кривой улыбкой:
– Он пишет.
Они не поняли.
– Он поэт.
Как раз в эту минуту за окном хлынул дождь – и зарница осветила комнату. Он сидел у окна, и волосы его пламенели.
Они глядели на меня со все возрастающим недоверием. А он, удерживая в руке прыгающее перо, смотрел поверх наших голов задумчивым взглядом.
Я сказал переплетчику.
– Он готовит сейчас книгу своих стихотворений. Вы сможете переплести ее, верно?
Переплетчик выглядел совершенно растерянным. Я, должно быть, подшучиваю над ним? Наконец недоверчивая улыбка тронула его губы.
– Да, конечно. Он пишет стихи. А мы переплетем эту книгу. Мы сделаем это вместе с ним, верно?
Продолжая игру, я сказал:
– Бесплатно, да?
– Бесплатно.
Я поднялся.
– Ну, вот и договорились. Ты слышал?
Но он не слышал.
(Когда мы выходили, переплетчик и его жена затащили меня в угол и шепотом напомнили, что если он заболеет… ну, припадок… словом, они не хотят. Я никак на это не отреагировал.)
И мы ушли. Переплетчик не мог подбросить нас до автостанции, так как фары на его старенькой машине были не в порядке. Поэтому, распрощавшись с ним и его женой, мы пошли вдоль дороги под беззвучной изморосью, сочившейся с неба. Он был в оцепенении и шагал, как заведенный, шаркая по асфальту ногами. Так мы добрались до автостанции и остановились у железной ограды под навесом. Вокруг нас повсюду высились строящиеся дома, голые скалы, бурая земля – нечто среднее между городом и пустыней. Иерусалим в его наихудшем виде, всегда в процессе строительства. Но как бы много в нем ни строили, он всегда поражает своей незавершенностью.
Я повернулся к нему, и слова, которые я произнес, звучали чисто и ясно.
– Переплетчик и его жена – очень хорошие люди. Но тебе придется найти к ним подход.
Он промолчал. Какой-то запоздалый велосипедист, проезжавший мимо, осветил фонарем его лицо, и снова все потонуло во мгле.
Темнота была повсюду, только строящиеся дома были чуть подсвечены. Мы стояли под навесом, рядом, совершенно одинокие. Внезапно я сказал:
– Я видел эту страницу… там были стихи, Видишь, я тебе совсем не нужен. Ты и так можешь писать, сам.
Он поднял на меня глаза, но не произнес ни слова. Я придвинулся к нему вплотную.
– Покажи мне стихотворение.
– Нет.
– Почему?
– Ты порвешь его.
– Ну что ты… что ты. И не подумаю. – И я протянул к нему руку за листком. Но он отшатнулся от меня. Я подумал было забрать его силой, но он, словно защищаясь, поднял руки. Я думаю, он мог меня даже ударить.
Снова кто-то проехал на велосипеде. Издалека донесся рев приближающегося автобуса.
Его стихотворение было закончено.
Я этого не знал.
Это было три дня назад.
* * *
Это время года всегда ужасно. На окнах изморось или туман. Такой зимы, как эта, я не могу припомнить. Непроходящий свинцовый цвет, днем и ночью, и чем дальше, тем больше. А кто это там виден в зеркале? Это я. Весь в морщинах, словно валун, лишь глаза еще живы, блестящие, поразительно молодые.
Я уже полностью готов к отъезду. Один рейс я уже пропустил, теперь я жду следующего. Остается только распихать вещи по сумкам, сложить все эти полотенца, прихватить деньги – и можно трогаться. Мы валяемся здесь на матрасах уже целых две недели, и новый владелец дома ежедневно приходит и смотрит, здесь ли мы еще. Его терпение на исходе. Он появляется, как само отчаяние, он ждет не дождется, когда мы уберемся. Он дошел до того, что вчера пригрозил мне судебным иском. Он вложил в этот дом все до копейки, это была его мечта.
Он прав. Тянуть больше нельзя. Парня надо отослать в Иерусалим к старому переплетчику, который ждет его в своем доме возле границы. Да, нечего больше тянуть. Потому еще, что парень снова стал исчезать по ночам. Он перестал писать. Вчера я ждал его до глубокой ночи, но так и не дождался; он пришел под самое утро, и я проснулся от его шагов.
Дверь балкона скрипит. Пол влажен, на нем полно листьев и веток – свидетельств недавней бури. Холодное безрадостное небо. Бесшумный мелкий дождь и первый свет. Этот огромный и так хорошо знакомый мне мир окружает меня вместе с моросящим в тишине дождем. Листья на деревьях едва трепещут.
