Затем, внезапно, они поднялись. Ничего не сказав. Проводили меня до дверей спальни. Вежливо поцеловали. И исчезли.
Только тогда я обратил вдруг внимание на то, какая буря разыгралась снаружи в этот вечер. Молоденькое деревцо билось об окно всеми своими ветвями, словно пыталось проникнуть внутрь. Всю ночь оно пробовало преодолеть стеклянную преграду и оказаться со мной, в моей постели. Утром, когда я проснулся, все уже было тихо. Небо, полное солнца и облаков. Молодое деревце стояло спокойно, повернувшись к теплу. О ночи не напоминало ничего, кроме нескольких сорванных листьев – ярко-зеленых листьев, трепетавших на подоконнике.
Домой я вернулся в полдень. Его дверь была заперта. Я вышел во двор и посмотрел в окно – оно было распахнуто настежь, и комната казалась прибранной и чистой. Листки бумаги отчетливо белели на его столе, что-то было написано на них. Но что? Я снова вернулся в дом. Попробовал силой открыть его дверь, но она не поддавалась. Снова во двор. Теперь я сумел подкатить под самое окно камень и попробовал взобраться на него, но оступился. Ноги мои тряслись от напряжения. Моя молодость ушла. Внезапно я подумал: «Зачем мне все это?» Я вернулся в дом, сменил галстук и пошел в кафе, где мог встретить друзей.
Субботний вечер. Шум улиц. Мы собирались в углу своего кафе, старые, испившие горечь жизни художники, похожие на потухшие вулканы, закутанные в свои пальто. Хриплое дыхание; погибающий мир вновь воскресал в наших бессильных руках до следующей субботы. Испарения, поднимающиеся с земли, полностью скрывали огромную стеклянную витрину заведения. Я поудобнее развалился на своем стуле, попыхивая окурком и выбивая тростью дробь на каменном полу. Я знаю. Этот город, построенный на песке, – глуп и равнодушен. И под тонким слоем домов и тротуаров он все тот же – гладчайшая пустыня песка.
Внезапно банда заросших до ушей и неопрятно одетых под богему юнцов возникла неведомо как и откуда. Сборище молодых болванов. Нахмурясь, мы искоса поглядывали на них. Мой сын тоже был среди них, он тащился позади, в нескольких шагах от всей компании, лицо его пылало.
Они оккупировали стулья соседнего с нашим кафе. Большинство из них были совершенно пьяны. Мой сын, следуя за ними по пятам, тоже отыскал себе стул. С ним что-то происходило, он менялся на глазах. Я смотрел на него, не отрываясь. Кто-то из юнцов поднялся, достал из кармана лист бумаги и начал читать стихи. Никто, за исключением моего сына, не обращал на него никакого внимания. Читавший остановился вдруг на середине слова и стал переходить от одного слушателя к другому; в самом конце с деланой нерешительностью он остановился возле стриженой головы моего сына. Несколько человек рассмеялись, кое-кто, перегнувшись, похлопал его по щекам.
Не было никаких сомнений – никто из них не знал ни того, кто он, ни его отца.
Посидев еще так несколько минут, я поднялся, взял свою трость и отправился на пляж взглянуть на темнеющее море. Затем домой. Я лег на диван, взял газету и начал перелистывать страницы. Задержался на литературном приложении, прочел одну или две стихотворные строчки, абзац какого-то рассказа – и выдохся. Литература надоела мне до смерти. Внезапно я провалился в сон – как был, не раздеваясь. Мне приснилось, что я в операционной. Мне делали анестезию, а затем прооперировали. Боли я не чувствовал. Затем, когда я уже пришел в себя, мне снова вдруг сделали обезболивание и снова начали резать. В конце концов все объяснилось: это солнечный луч светил мне прямо в глаза.
Здесь я проснулся окончательно и встал, ежась от холода. Одежда на мне была смята. Я пошел на кухню, поставил на огонь чайник и стал ждать, пока он закипит. Гора грязных тарелок громоздилась прямо передо мной.
Огромный автомобиль, разваливающийся на ходу, вполз в нашу тихую улочку; передних фар у него не было. Въехав, он со скрежетом затормозил как раз перед нашим домом, напротив фонаря. Нечто вроде громкого воя донеслось изнутри, затем наступила долгая пауза. Затем распахнулась дверца, и некто – бледный, сконфуженный – выбрался на свободу. Это был мой сын. По всему было видно, что он потрясен. Вслед за этим распахнулась другая дверца, из которой выполз водитель. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и остановился прямо посреди дороги. Он был мертвецки пьян. Он подошел к моему сыну, стиснул ему руку и торжественно встряхнул ее – вверх и вниз. Затем не без усилий развернулся и начал обратный путь, к машине.
Машина издала пронзительный вопль, заглохла, снова взревела и, наконец, грозя развалиться в любое мгновение, сумела дать задний ход и, словно огромная черная черепаха, отвоевывая сантиметр за сантиметром, покинула нашу улочку.
Мой сын все так же стоял у фонаря – на том самом месте, где он был высажен. Долгое время он не двигался с места и не шевелился, затем его согнуло дугой и стошнило. Вытерев рот ладонью, он ринулся к дому; не заметив меня, миновал кухню, прошел к себе и закрыл за собой дверь. Легкое облако алкоголя проплыло вслед за ним через холл.
Зима. С первыми же каплями дождя эта равнина снова мгновенно превращается в болото.
Старый, почти полностью ослепший поэт, регулярно публикующий в местных изданиях свои жалкие вирши и обхаживающий молодых поэтических гениев, отловил меня на улице и, продев свою руку под мою, заставил ходить с ним кругами под серым небом по мокрым улицам. В конце прогулки, игриво подмигивая, он сообщил, что встретил моего сына в компании юных дарований.
– Славный юноша. Он тоже пишет стихи?
Слухи, подобные этому, накатывали на меня со всех сторон. Некоторые говорили мне, что эти юнцы просто издеваются над ним, другие, наоборот, утверждали, что эти выродки приняли его дружески. Не каждый день случалось им встречать столь косноязычного болвана. Так или иначе, он удостоился благосклонности одного молодого поэта, который в свою очередь познакомил его с редактором литературного журнала.
Я набросился на него с упреками, причем говорил достаточно грубо, но он меня не слышал. Взор его отвлеченно парил где-то над туманной действительностью; мне кажется, он даже не замечал меня. За последние несколько недель лицо его приобрело некоторую бледность, черты лица, обычно грубые, стали как бы одухотворенней, артистичней. Я знал: одно неосторожное слово, и он исчезнет, отправится снова по улицам и снова будет позорить меня. Он совершенно утратил интерес к дому. Ел он где-то на стороне. Сад он забросил, и тот весь порос сорняками. А я-то воображал, что хотя бы к растениям он испытывает какую-то нежность…
Находясь дома, он запирался в своей комнате и буквально набрасывался на бумагу. Тем не менее ни одного стихотворения я пока еще не обнаружил, даже самого примитивного. Но я знал точно – он пишет.
Однажды я остановил его в холле и, схватив за рукав, насмешливо спросил:
– Мсье пишет? Да?
Он изогнулся в моих руках. Он не понимал, что я говорю, и смотрел на меня с ужасом, как если бы я был безнадежен.
Он мог оставаться у себя в комнате, закрывшись, часами, не теряя при этом сосредоточенности. Время от времени он выходил в гостиную, подходил к книжным полкам, доставал томик стихов или какую-нибудь другую книгу и долго стоял, глядя в нее. Обычно он даже не переворачивал страниц. Затем он ставил книгу на прежнее место и тихо возвращался к себе. Позднее он стал часто заглядывать в словарь, что-то выискивая в нем, непрерывно его при этом листая, как если бы он был слепым. Я очень сомневаюсь, имел ли он представление, как им пользоваться.
