Поздно ночью, когда я давно уже покоился в постели, я слышал, как он шлепает босиком по всему дому. Разнося странички, испещренные моими неряшливыми каракулями. Налезающие друг на друга буквы, расползающиеся слова, подчеркнутые жирной чертой.
В доме царила привычная тишина. День за днем он собирал выброшенные мною обрывки, доставая их из пепельниц или из корзинки для бумаг.
Новым было то, что количество записок стало все-таки убывать. Однажды утром я обнаружил на своем письменном столе листок со строчкой, написанной его собственным почерком, немного похожим на мой. На следующее утро он снова попробовал воспроизвести мой почерк – неуклюжие буквы косо ползли поперек чистой страницы.
И цветы, которыми были завалены все комнаты.
И небо, в котором все плыли и плыли облака.
Здесь мое терпение лопнуло. Я взбунтовался. Я ворвался в его комнату и застал его за тем, что он снова переписывал все ту же строчку. Я выгреб все, что еще оставалось от маленьких записных книжек, и разорвал у него перед носом. Затем собрал все цветы из всех ваз и свалил их в одну кучу на пороге, приказав убрать все это прочь.
Я сказал ему: «Эти игры закончены».
Он взял цветы и пошел с ними на ближайший пустырь, чтобы закопать. Обратно он не вернулся. Его не было три дня. На второй я потихоньку прочесал весь город. (Дом моментально заполнился пылью. Грязные тарелки горой высились в раковине.)
На третий день, в полдень, он вернулся. Он обгорел на солнце, от его одежды шел непривычный запах.
Подавив ярость, я усадил его перед собой.
Где его носило? Что он делал эти дни? Почему убежал?
Он ночевал в поле, неподалеку от дома. Когда я уходил, он возвращался домой и прятался у себя в комнате. Однажды я вернулся неожиданно, но не обнаружил его. Почему он убежал? Он не мог объяснить этого. Ему показалось, что он мне мешает. Что я хочу заниматься поэзией в полном уединении. Об этом говорилось у них в школе – о поэтах и их одиночестве.
Черт бы побрал этих учителей!
Но может быть, с его стороны это была лишь своего рода неуклюжая уловка?
Пришло время для меня заняться его судьбой. Он стал переходить границы.
Вооружившись терпением, я продолжил разговор.
– Ладно, – сказал я. – Теперь давай выкладывай, чего ты от меня добиваешься. Могу тебе сказать еще раз – я больше не пишу. Все, что я хотел, я уже написал. Так чего же ты хочешь?
Он закрыл лицо руками и, заикаясь, скороговоркой, понес какую-то чушь. Слушать это было тяжело. В конце концов, из всей этой бессвязной невнятицы я извлек основное: он считал, что я несчастлив.
Вам стоило бы посмотреть на него.
На этого слабоумного парня, полуидиота, на его очки, медленно сползающие с переносицы. Ведь он был уже большим, ему было около восемнадцати.
Глубокий полдень, осеннее солнце не спеша шествует по комнатам. Со стороны соседнего дома доносится музыка: кто-то разучивает скрипичные гаммы. Одно и то же, много раз подряд, от повторения не менее фальшиво и все так же напоминая протяжный вой.
Внезапно я понял, что могу умереть. Могу представить даже, как будет без меня шелестеть трава, что вырастет в этом саду.
Я посмотрел на него и увидел его без прикрас, таким, каким он был. Незавершенный обломок творения.
Улыбнувшись, я сказал шепотом:
– Ты видишь теперь? У меня уже не осталось больше сил. Но может быть, ты напишешь вместо меня?
Он был ошарашен. Снял свои очки, вытер их о рубашку, снова надел.
– Я не смогу, – тоже шепотом ответил он.
Вот так. Конечно, не сможет. Но с этим пора кончать. Все и так зашло слишком далеко. Переплелось, перепуталось. Эти долгие годы позора. От всего этого было впору закричать. Они оставили меня с ним, бросили меня. И снова этот надрывный визг скрипки.
– Но ты поможешь мне? – Он прошептал это так, как если бы мы были с ним заодно.
– Я не стану тебе помогать.
Огромная усталость охватила меня. Я поднялся, взял шляпу, дважды обошел вокруг дома, где жил любитель исполнения скрипичных гамм, и отправился в город.
Вечером, вернувшись, я обнаружил, что его нет. Мне пришлось самому готовить себе ужин, и когда я резал хлеб, нож соскочил. Уже много лет прошло с тех пор, как из меня вытекало столько крови.
Я был уверен, что он снова убежал, но он вернулся – далеко за полночь, когда я давно уже погасил у себя свет. Несмотря на это, он еще долго бродил по дому туда и обратно, словно обмеряя его шагами, – точно так же, как в былые дни, сражаясь со словами, делал я сам.
Под этот его топот я и уснул.
На следующий день он разобрал свою комнату и выкинул из нее все учебники, тома энциклопедии, полученные некогда в подарок, выкинул тетради. Листки бумаги и заточенные карандаши перебрались на его письменный стол.
Небо подернулось осенней дымкой.
Я начал обдумывать идею своего ухода в отставку. Нечто в романтическом духе. Развязаться с работой, продать дом, собрать денег и бежать – чем дальше, тем лучше. Бросить якорь в каком-нибудь заброшенном порту, в забытой богом дыре. Оттуда перебраться в большой город, в какую-нибудь мансарду. Короче, планы, полные благоглупостей. В один из дней я отправился в бюро путешествий и был буквально погребен лавиной красочных рекламных проспектов. На своем заборе я прикрепил объявление: «ПРОДАЕТСЯ».
Падал легкий дождь.
В одну из пятниц я отправился в Иерусалим навестить своих дочерей и провести с ними субботу.
Я был принят как нельзя лучше. Они даже зажгли в мою честь свечи и поставили повсюду цветы. Мои внуки играли с прогулочной тростью. За обедом они посадили меня во главе стола.
Весь вечер я, словно одержимый, говорил только о нем. Я не менял темы разговора, отказывался говорить о чем-либо ином. Я требовал решения этой проблемы, настаивал на том, чтобы ему подыскали какое-нибудь занятие. Я объявил о своих планах, связанных с заграницей, с желанием немного побродить по свету.
Кто-то должен позаботиться о нем. Кроме всего прочего, он может приносить пользу. Он должен чем-то заниматься, что-то делать все время, пока меня не будет с ним. В конце концов, я хочу отдохнуть. Он уже почти взрослый.
Я не заикнулся о стихах.
Впервые в жизни я был выслушан с предельным вниманием. Девочки были озадачены. Что произошло между вами? Мы поднялись из-за стола и перебрались в кресла выпить кофе. Внуки в своих пижамах пришли попрощаться на ночь. Размахивая ручонками, они продекламировали два стихотворения недавно умершей поэтессы, затем они прижались губами к моему лицу, лизнули меня и отправились в постель. Я продолжал говорить о нем. Отвлечь меня от этой темы было невозможно. Они уже устали и только кивали, выслушивая мои речи. Время от времени они переглядывались, как если бы я у них на глазах сходил с ума.
