Он следил за мною в полной тишине, очки криво висели у него на носу, руки безвольно лежали на подлокотниках кресла.
Я схватил его за руку, потащил и поставил перед собой.
Бесстрастно, одну за другой раскрыл мои книги. Твердые переплеты, маленькие, нетронутые страницы, издававшие тихий шелест. Черные строчки стихов на белой бумаге плыли у меня перед глазами. Слова: «осень», «дождь»… «тыква»…
Он не двигался, не шевелился, взгляд устремлен вниз, он весь застыл. Полный идиот.
Я отправил его. Собрал книги, забрал их с собою в постель. Свет горел в моей комнате до утра. Всю ночь пролежал я, отыскивая следы пылкой страсти, разлитой в строчках давних стихов. Слова: «хлеб», «тропа», «бесчестье»…
На следующий день болезнь пошла на убыль, и я отослал его в школу. Свои книги я снова поставил на полку среди других. Я был уверен, что он так ничего и не понял. Однако, несколько дней спустя, посмотрев на все мои пять томиков, тесно стоявших на полке, я обнаружил – их кто-то брал. Но это оказалось лишь началом.
То был его последний школьный год, хотя на его привычках это никак не отразилось. Все так же тратил он около получаса в день на выполнение домашних заданий, писал то, что должен был написать, закрывал учебник, захлопывал портфель и возвращался к своим домашним делам. В классе он занимал все тот же дальний угол, хотя его внимание к тому, что говорилось, во многом ослабло. Сторож время от времени посылал за ним, если требовалось убрать что-нибудь с чердака или отправить в подвал развалившуюся мебель.
Если же он находился в классе, взгляд его, обращенный к преподавателю, был все так же полон восхищения.
Последние школьные дни последнего школьного года со всем, что из этого вытекает…
За две или три недели до конца четверти мое стихотворение прозвучало в классе. На последних страницах учебника было собрано несколько стихотворений, нечто вроде антологии, на все случаи жизни; мое давнее, написанное в незапамятные времена стихотворение тоже было среди них. Оно не предназначалось мною для молодежи, но авторам учебников свойственно ошибаться относительно намерений автора.
Учительница зачитала его перед классом. Затем она объяснила трудные слова, а под конец попросила одного из учеников снова прочесть его. Этим все и закончилось. Мой сын не удостоил бы это событие вниманием, прилежно сидя на своем месте, если бы учительница, отвернувшись от него, не сказала: «Кстати… Это написано его отцом…»
Вне зависимости от истинных достоинств стихотворения, замечание это ничего не меняло в положении моего сына среди одноклассников; во всяком случае к концу урока и поэт, и само его творение, без всякого сомнения, были забыты.
Но не всеми. Мой сын не забыл. Он сидел раскрасневшись. Возможно, он испытывал даже нечто вроде восхищения, что-то вроде гордости, когда остался после уроков один в пустом классе, чтобы убрать с пола корки и вытереть с доски мел.
В этот вечер, вернувшись с работы, я застал дом погруженным в темноту. Открыв наружную дверь, я увидел его, ожидавшего меня в неосвещенной гостиной. Он не мог сдержать своих чувств, он бросился ко мне, задыхаясь, бормоча что-то невнятное, едва не сбив меня с ног. И, не дав мне даже снять пиджак или ослабить галстук, потащил меня за руку в одну из комнат, зажег свет, открыл учебник и хриплым голосом начал читать мое стихотворение. Читать, пропуская гласные, проглатывая слова, ошибаясь в ударениях.
Я был ошеломлен этой бурей эмоций. А потом во мне поднялось сострадание. Я притянул его к себе, взъерошил его волосы. Было совершенно ясно, что он совсем не понимал смысла написанного, даже если это было совсем нетрудно.
Он крепко держал мой рукав, а затем спросил, когда было написано это стихотворение.
Я сказал ему.
Он попросил показать остальные.
Я кивнул в сторону всех моих томов.
Он хотел знать, есть ли что-нибудь еще. Улыбаясь, я показал ему выдвижной ящик своего письменного стола, доверху и в полном беспорядке забитый стихотворениями, какими-то записями, а также маленькими записными книжками, которые некогда я постоянно носил с собой.
Он спросил, не написал ли я нового стихотворения сегодня.
Я с трудом удержался от того, чтобы не расхохотаться; от этого меня удержало выражение его лица: обычно тупое, сейчас оно было полно неподдельного восторга. Я увидел это со стороны – он в этот вечерний час, и я сам – в пиджаке, в галстуке.
И я сказал ему, что нет… что я давно уже перестал писать, еще до того, как он появился на свет, и что содержимое этого ящика следовало бы просто-напросто выбросить куда-нибудь подальше.
Затем снял наконец пиджак, отпустил галстук и сел, чтобы расшнуровать туфли.
Он принес мне мои шлепанцы.
Похоже, он был обескуражен.
Как если бы он услышал нечто непостижимое.
Меня снова затрясло от сдерживаемого смеха.
Я ухватил его за стриженые волосы и делано-грубо подергал их. Я, которого передергивало от любого прикосновения к нему.
Несколько дней спустя я обнаружил, что мой выдвижной ящик пуст. В нем не осталось ни клочка бумаги.
Я нашел его в саду среди сорняков – с мотыгою в руках он вскапывал клочок земли под деревом. Почему он так поступил? Он решил, что все это мне больше не нужно. Он навел чистоту, порядок. Разве я сам не сказал, что больше не пишу?
Но где же все бумаги?
Те, что были исписаны, он выбросил, маленькие записные книжки забрал уличный торговец.
Я ударил его. Второй раз в жизни, и снова в саду, под тополем. Изо всех сил, еще оставшихся у меня, я отхлестал его по щекам.
Он весь задрожал.
Его кулаки, сжимавшие ручку мотыги, побелели от напряжения. Он мог дать мне сдачи. У него хватило бы сил сбить меня с ног.
Но мой гнев уже угас. Внезапно. Дело это вдруг потеряло для меня всякий смысл. Из-за чего весь сыр-бор – из-за нескольких обрывков старых стихотворений, забытых мною самим давным-давно? Ведь мое молчание, именно оно стало для меня священным.
И я поставил на всем этом деле точку. Окончательно. Мне и в голову не приходило, что это только начало.
Долгие летние дни. Неизменная синева неба. Время от времени крошечные облака плывут по нему, свершая свое сонное путешествие от одного горизонта к другому. Весь день стаи птиц, порхающих в кроне тополя, жизнь, бьющая ключом среди листвы.
Вечера – мрак, поглощающий багрец заката.
Последний школьный день.
И еще один день – следующий. Выпускные торжества и вручение дипломов.
Он, конечно, не получал ничего. Но тем не менее поднялся на сцену вместе со всеми остальными, одетый в белую рубашку и защитные брюки (ему уже было около семнадцати). И сидел там в сонном солнечном полуденном зное, внимательно слушая выступавших. Когда настала очередь сторожа получить свою порцию благодарностей, он поднял свой взор и стал разглядывать публику, чье терпенье подвергалось столь тяжкому испытанию и которая желала лишь одного – оказаться в этот момент где-нибудь в другом месте.
