Как ни странно, жили мы мирно. Спокойно текли дни, и я представлял себе, что это спокойствие продлится до конца нашей совместной жизни, до той самой поры, пока я не исчезну. И еще я думал о том, насколько мне повезло, что в моем молчании я остался наедине с этим слабоумным ребенком, столь же близким мне, сколь и бесконечно далеким.
Признаюсь: случались минуты, когда беспокойство одолевало меня, возникало неистовое желание хоть кого-нибудь повидать. В такие минуты я срывался с места и несся в Иерусалим, изумляя своих дочерей кратковременным – на час или два – визитом.
Они принимали меня с подчеркнутой – слишком подчеркнутой – радостью, бросались на шею и крепко сжимали в объятьях. И пока эти объятия длились, их мужья стояли и смотрели, пытаясь скрыть свое презрение, явно проступавшее у них на лицах. Затем мы усаживались и болтали – обо всем и ни о чем, перебрасывались словечками, затевая что-то вроде игры, и острили, острили, раздражая этим их мужей. О нет, они ни словом не выдавали своих чувств, быть может потому, что были уверены: я не задержусь у них и, ворвавшись в их жизнь подобно урагану, точно так же и исчезну. Отсидев час или два, я и в самом деле срывался с места и без долгих слов прощался, пряча остатки своей любви. Все, разумеется, умоляли меня побыть еще, остаться подольше или переночевать, – но я никогда не оставался. Я должен быть дома – таков был мой ответ. Мальчик ждет меня. И это звучало так, как если бы его жизнь целиком зависела от моего присутствия там. Засим следовали еще поцелуи и еще объятья; далее мужья провожали меня до остановки. Во время этой короткой прогулки мы редко обменивались словами. Нам не о чем было говорить. А кроме того, в их глазах я все еще выглядел подозрительно. Эти седые космы, ниспадающие на плечи, эта трость, подрагивающая в моей руке. Для них я был слишком похож на поэта. Я знал – томики моих стихов занимали почетное место на книжной полке у них в гостиной. Но помешать этому не мог.
В такие мгновенья я предпочитал безмолвный взгляд ребенка.
Зимой случались вечера, когда я запирал засовы уже в шесть. Как проводил я время, оставшееся до отхода ко сну? Читал газеты, слушал радио, перелистывал страницы книг. Время текло, и я убивал свою скуку без посторонних свидетелей.
Летом я часто бродил туда и обратно по пляжу или бесцельно таскался по улицам. Иногда любил остановиться перед каким-нибудь строящимся зданием и стоять так часами, погрузившись в свои мысли.
В свои заурядные мысли.
Много лет тому назад я всегда носил с собою маленькую записную книжку. Сжигаемый лихорадкой творчества, я заносил туда рифмы, слова и образы – без конца, снова и снова. Куда все это подевалось?
И куда подевался он?
Я смотрел в окно и видел его – в саду, под унылым осенним небом. Он сражался с кустами и деревьями неукротимо и свирепо. Он гнул и ломал ветви, еще не сбросившие листву; особенно доставалось при этом побегам, пробившимся сквозь кору старого тополя, – их он уничтожал с особенным рвением – решительно и неумолимо. Мне казалось, что тополь при этом стонал от боли.
Иногда я часами не мог оторвать от него глаз. Меня поражала его целенаправленная серьезность, его пыл. Тени метались по его лицу, которое казалось еще более старательным и бессмысленным из-за очков (у него обнаружилась близорукость).
Я понимал, что он усердствует больше, чем это необходимо, неистово вырывая с корнем побеги и все остальное. Но и тогда я не вмешивался, продолжая безмолвно стоять у окна. Я говорил себе – весь этот ущерб уцелевшая природа без труда возместит с наступлением весны.
Когда это началось? Я имею в виду, когда он понял, что я поэт? Я полагаю, что безумие, охватившее нас, началось в прошлом году.
Как раз на исходе той зимы я понял, что заболеваю, и оставил его дома. Несколько дней мы целиком и безвылазно провели вместе, причем он не отходил от меня ни на миг. Такого никогда не случалось раньше, поскольку не проходило и дня, чтобы я не срывался с места и не уходил, чтобы посидеть в кафе или навестить кого-нибудь. Теперь меня лихорадило, и я вынужден был ограничиться пребыванием в постели, где и лежал, полузакрыв глаза и погрузившись в дрему. Он бродил по комнатам или сидел возле двери, поглядывая в мою сторону. Время от времени я просил его принести мне чаю, и тогда он поднимался, шел на кухню и возвращался с дымящейся чашкой.
День медленно умирал, серое небо трепетало за окнами. Мы не включали свет: мои глаза из-за болезни не переносили его.
Бесконечная тишина простиралась между нами. О чем мы могли бы говорить?
Я спросил его, приготовил ли он уроки.
Он покивал мне из своего угла.
Что еще?
Я спросил его о дежурстве. Он отвечал короткими «да» и «нет» и качал головой.
В конце концов я устал. Опустил голову на подушку, закрыл глаза. Комната в темноте. Снаружи моросил дождик. Все эти дни, что я болел, я отдавался на волю фантазии. Я представлял себе огромную белую страну спящих гор и низвергающихся рек, которую мне предстоит открыть и исследовать.
Добавьте к этому безграничную тишину. Тепло постели отогревало каждую клеточку моего тела. Из всего этого обманчивого блаженства меня вырвал звук его грубого голоса.
– Что ты делаешь? – спросил он.
Я открыл глаза. Он сидел у двери, глядя на меня.
Я приподнялся – так он меня удивил.
– Что делаю? О чем ты? Вообще или сейчас? Сейчас я задремал…
– Нет, вообще… – Он сказал это, словно извиняясь за свой вопрос.
В конце концов я понял. Он спрашивал меня о моей профессии.
Обсуждали ли они в классе, что означает «профессия»?
Он не знал.
Я сказал ему, чем я занимаюсь (я работал в отделе информации в газете), но ему трудно было представить, о чем идет речь. Я попробовал объяснить доходчиво. Тогда он понял, но никак это не выразил. Мне показалось, что он ожидал чего-то другого, что он разочарован. Почему бы? Я не мог этого понять. Ведь не могла же в его слабых мозгах возникнуть мысль о том, к примеру, что я летчик. Или моряк. Я так и спросил его – может быть, он думал, что я летчик или моряк?
Нет, он так не думал.
А что же он думал?
Он ничего не думал.
Снова тишина. Он сидит одиноко в своем углу, заброшенный, бедный, сидит во мраке. Отблеск очков в сумерках. За окном дождь все сильнее, старый тополь ежится в саду под ударами ветра и дождя. Внезапно я чувствую, что не в силах снести его горе. Я сажусь в постели, широко раскрытыми глазами гляжу в темноту и хриплым голосом говорю ему, что волею судьбы у меня есть еще и другое занятие. Я пишу стихи. Вот так. Он должен это понять: то, что его отец – поэт. Они должны были проходить это в школе – о поэтах. И, подгоняемый возбуждением, я вылез из постели, босиком пересек темную комнату, зажег маленькую настольную лампу и, подойдя к книжному шкафу, вытащил одну за другой с книжных полок мои книги.
