Именинник принимал подарки молча, словно окаменев.
Меня изумило, что никто не подарил ему какую-нибудь книг у.
Как если бы они боялись, что он не в силах будет ее прочесть.
Я поджидал гостей, уделив каждому массу времени. Приготовил сандвичи, пирожные, конфеты, лимонад и, затем, мороженое. Они разбрелись по гостиной, развалились в креслах и на диванах и молча начали поглощать все эти сласти… Их взгляды непрерывно рыскали по комнате, исследуя все вокруг, как если бы они опасались какой-то неожиданности. И при этом бессмысленно хихикали – без всяких к тому оснований.
Мой сын, одинокий и жалкий, сидел в углу, более похожий на гостя, чем на виновника торжества. Он тоже что-то жевал, но глаза его смотрели в пол.
Я подумал, что стесняю их своим присутствием, и вышел. И действительно, вскоре напряжение спало. До меня донеслись взрывы смеха. Когда через какое-то время я вернулся, они, сняв обувь, шумно возились на ковре и прыгали на диване. Но его среди них не было. Я пошел искать его. Он сидел на кухонном балконе и чистил их башмаки.
Он сказал: «Я дежурный».
Так закончился этот день рождения. Его гости – одежда в диком беспорядке, безжалостный хохот – глядя снизу вверх, снова пожали мне руку и отбыли, оставив после себя девять пеналов. Что же до старого карманного ножа, вызвавшего такое восхищение, то маленький поэт, который принес его, попросил тогда же одолжить его ему на неделю и, насколько мне не изменяет память, никогда его так и не вернул.
Я привожу все эти подробности в собственное оправдание, ибо не прошло и двух недель, как он точно так же чистил уже мою обувь. Я попросту оставлял ее на балконе и находил уже вычищенной. Он делал это охотно, без возражений. И это вошло в привычку – его и мою. Но этим не кончилось.
Так, например, он стал снимать с меня обувь. Я возвращался с работы к вечеру, опускался в кресло, стоявшее в холле, и брал почту. Он появлялся из какой-нибудь комнаты, садился на корточки у моих ног, развязывал мне шнурки, стаскивал башмаки и заменял их шлепанцами…
Неожиданно я открыл для себя, что его руки становились все сильнее по мере того, как ослабевали мои собственные. И когда мне приходилось возиться с банкой или я был не в силах вытащить из стены гвоздь, я звал его. И говорил: «Ты молод и силен, а я становлюсь все слабее. И скоро умру».
Но мне не следовало с ним шутить. Он не понимал юмора. Он стоял, ошеломленно глядя на меня, и лицо его было бессмысленным.
Ведро он начал выносить с тех пор, как ему стукнуло восемь. И вообще он с готовностью выполнял мои поручения – принести сигареты, купить газету. Времени для этого у него было достаточно. На уроки он тратил не более получаса в день, друзей у него не было, книг он не читал. Часами он сидел в кресле, глядя на меня или на стену. Наше существование было тихим и устоявшимся. Все, что можно было увидеть из окна, это деревья и забор. Улица была тиха и безлюдна. Что ему еще оставалось делать? Животные вызывали у него отвращение. Как-то я принес ему щенка, но он потерял его через неделю. Просто оставил где-то и ничуть об этом не сожалел. Так что ж ему было делать? Я приучил его поддерживать в доме порядок, показал, где что лежит. Сначала до него доходило все с трудом, но в конце концов он научился убирать мою одежду в шкаф и подбирать с пола разбросанные мною книги и газеты. По утрам я оставлял за собою неприбранную постель, но к вечеру, когда я возвращался, все уже было в порядке. В совершенном порядке.
Иногда мне хотелось, чтобы в случае надобности все было готово к путешествию, чтобы ничего не нужно было делать – лишь достать чемодан, положить внутрь заботливо приготовленные вещи и отправляться. Однажды мне предстояло и в самом деле ненадолго отбыть на север – и он, без всякого предупреждения, собрал мой чемодан и поставил его у дверей, пристроив сверху трость для прогулок.
Да, со временем я завел себе трость. И брал ее с собой повсюду, куда бы ни шел, даже если она была мне совсем не нужна. Когда я останавливался, чтобы поговорить с кем-нибудь на улице, я втыкал ее в ближайшую трещину и всем телом опирался на ручку. Он заострял время от времени конец трости, – до такой степени он заботился обо мне.
Примерно в это же время он научился готовить. Его обучила пожилая женщина, приходившая к нам в дом убирать. Сначала он готовил еду себе и съедал ее в одиночестве до того, как я возвращался с работы, но со временем стал готовить и для меня тоже. Это была довольно однообразная еда, которой не повредило бы быть повкуснее. Зато сервировка была на должном уровне. На чердаке он откопал китайский сервиз, наш свадебный подарок, – замысловатый набор из множества предметов, украшенный золотой каймой, цветами, бабочками и херувимами; его он и пустил в дело, ставя передо мной одну на другую пять разных тарелок и добавляя несколько вилок и ножей, после чего усаживался напротив все с тем же тупым видом.
Откуда он научился всему этому?
Выяснилось, что на уроке в школе читали какой-то рассказ, где был описан королевский прием.
Я поинтересовался, о каком короле шла речь.
Он не помнил, о каком.
А кто там упоминался еще?
Он не помнил.
Тогда я попросил его просто пересказать эту историю.
Он начал, запнулся, начал снова. В его голове все начало путаться, глаза стали тусклыми. Первые прыщи проступали у него на щеках.
Меня поразила мысль: с какой стороны ни посмотри, он всегда должен был находиться во власти ужаса.
По вечерам он помогал мне мыться. Однажды я позвал его намылить мне спину, и он вошел на цыпочках, благоговея перед моей покрытой водою наготой, взял губку и осторожными движениями стал водить ею по моей шее. Когда в свою очередь я захотел сделать то же, из этого ничего не вышло. И так во всем. Например, явившись домой, я заявлял, что сегодня вечером ужин буду готовить я. Но оказывалось, что ужин уже приготовлен. Я собрался помочь ему принять ванну. И здесь оказывалось, что он успел уже управиться до меня.
Со временем я стал брать его с собой на всякие вечерние встречи с друзьями, на различные сборища художников или поэтов, поскольку сам я был непременным членом всех и всяческих союзов и объединений. Я приучил людей к его присутствию, и они обращали на него не больше внимания, чем я на чью-либо тень.
Он всегда садился в самом дальнем ряду, открывая дверь опоздавшим и помогая им снимать пальто. Люди принимали его за одного из слуг, и сам он, без всякого сомнения, считал себя таковым. Я всегда заставал его стоящим возле обслуги; глядя перед собой, он слушал их разговоры. Иногда я видел, как он и сам обменивался словом-другим с уборщицей, стоявшей, опершись на свою щетк у.
Что говорил он ей? Этого я не мог никогда даже вообразить.
Любил ли он меня? Кто может знать это. Похоже, что мое поведение иногда пугало его. Может быть, его смущал мой возраст? Или мое молчание? Но что бы это ни было, он ловил каждый мой вздох.
