В один из летних вечеров мне довелось оказаться по соседству с его школой, и я, поддавшись какому-то импульсу, решил познакомиться с этим человеком. Ворота были закрыты, и мне пришлось протиснуться сквозь пролом в изгороди. Я долго блуждал среди темных и пустых коридоров, пока, наконец, не оказался перед входом в комнатушку сторожа, приткнувшуюся под лестницей. Сделав еще несколько шагов, я увидел и его самого.
Он сидел на лавке, ноги сдвинуты, кругом темнота, – маленький смуглый человечек, который ловко надраивал медный поднос, лежавший у него на коленях.
Я снял шляпу и пробормотал имя моего сына. Он никак на это не отреагировал, не пошевелился и не проявил никакого удивления, как если бы знал заранее, что однажды вечером я приду к нему. Он смотрел на меня, а потом, не произнося ни слова, начал улыбаться. То была тихая, безмолвная улыбка, которая медленно растекалась по его лицу.
Я сказал: «Вы знаете моего сына…»
Он кивнул, лицо его по-прежнему освещала улыбка, в то время как руки продолжали драить поднос.
Я спросил: «Ну и… как он? Он ведь неплохой парнишка…»
Улыбка погасла на его лице, руки опустились. Он пробормотал что-то невнятное и постучал пальцем по голове.
«Бедняга… дурачок…»
И устремил на меня испытующий взор.
Я стоял перед ним молча, чувствуя, как у меня останавливается сердце. Никогда еще со мной не было такого, никогда еще я не ощущал такой полной безнадежности. Он вернулся к своему занятию. Я вышел, не в силах произнести ни слова.
Все это вовсе не означает, что этот ребенок стал для меня наваждением, более того, что я как бы запутался в своих отношениях с ним. Скорее всего, как раз наоборот. Мне хотелось как бы отстраниться от него, думать не о нем, а совсем о другом.
Думать о самом себе.
Никогда еще я не был так занят собой.
Главным, разумеется, оставалось мое молчание. Оно было абсолютным, полным. Да, я одолел это в себе, и это оказалось проще, чем я думал. Я не вывел ни одной буквы. Правда, смутная тоска порой томила меня. Вызывала какие-то желания. И тогда я шептал про себя, например: «Осень». И еще раз: «Осень». Затем за меня взялись друзья. Это же невозможно, говорили они. Ты что-то замыслил. Здесь кроется какая-то тайна. А ну, что ты там держишь за пазухой?
Но я, странным образом взволнованный, тем не менее, улыбаясь, стоял на своем. «Нет, ничего похожего, абсолютно ничего. Все, что я хотел, я уже написал раньше».
Сперва они сомневались, но в конце концов все-таки поверили мне. И мое молчание было признано – так же молча. Кое-кто, точнее даже некто из молодых, отозвался на это статьей (своего рода резюме) в газете. Он упомянул обо мне с этаким пренебрежением и назвал мое молчание бесплодным, да, дважды в одном абзаце он так и написал это слово – «бесплодный».
Но меня это не задело. Я оставался спокоен.
Вокруг меня не было ничего…
Безжизненная пустыня…
Камни и отбросы…
Но было еще и другое. Старость застигла меня врасплох. Я никогда не мог даже представить себе, что дойдет до этого. До тех пор, пока я бродил по городу, я чувствовал себя легко. Но по вечерам, после ужина, я буквально валился в свое кресло, зажав коленями газету или книгу, и в такой позе лежал, словно разбитый параличом, полуживой от усталости. Затем я поднимался, мучительно освобождался от одежды, вздрагивая каждый раз при виде моих старческих ног, и тащился к постели, путаясь в пижаме и роняя детективы, к которым я в старости пристрастился.
Дом наполнен тишиной. Давно забытый, мучительно знакомый мотив плывет из приемника. Я читаю. Медленно, незаметно для себя я превращаюсь в огромную замшелую скалу. В полночь приемник умолкает, а чуть позднее книга соскальзывает у меня с коленей. Теперь я должен выключить умолкнувший приемник и избавиться от света в комнате. Это означает, что пришло мое время, время, исполненное страха. Я выбираюсь из постели, я похож на безжизненный труп. Согнувшись, терзаемый болью, шатаясь, я из последних сил добираюсь до выключателя.
Однажды после полуночи я услыхал в холле его шаги. Здесь я должен заметить, что спал он обычно неспокойным сном, что-то он видел по ночам, чего не мог потом пересказать. Именно поэтому у его изголовья всегда горел ночник, и когда ему случалось по ночам просыпаться, он вставал и прямым ходом отправлялся на кухню, где прямо из-под крана выпивал огромное количество воды, которая, похоже, и гасила его страхи.
В ту ночь, когда, напившись воды, он шел обратно, я позвал его к себе и попросил выключить свет и приемник. До сих пор помню его тень, очерченную темным дверным проемом. Как-то вдруг мне бросилось в глаза, насколько он вырос, возмужал, облекся плотью. Свет позади него позволял рассмотреть его раскрытый от удивления рот.
Я поблагодарил его.
Следующей ночью он вновь заявился домой возле полуночи. Лежа, я ждал его появления и снова попросил выключить свет.
И все последующие ночи…
Так начал я окружать себя его услугами. Я стал зависеть от них. Началось со света и звуков, от которых он избавлял меня в полночь, за этим последовало многое другое. Сколько ему тогда было? Тринадцать, я думаю.
Да, именно, сейчас я это припомнил. Тринадцатый день его рождения пришелся как раз на эту пору, и мне пришло в голову отметить его, потому что до сих пор я ни разу еще не делал этого. Мне захотелось устроить настоящую вечеринку, щедрую, веселую. Я сам пригласил на нее классного руководителя, равно как и других учителей. Я пригласил их всех. А кроме того, от его имени я разослал приглашения всем его одноклассникам.
Здесь надо признать, что все ребята в его классе были моложе его. Едва ли им было по одиннадцать.
В ту субботу, ближе к полудню, после долгого и мучительного ожидания небольшая кучка из десятка хихикающих мальчишек появилась у нашего дома, неся с собою маленькие пакеты, обернутые белой бумагой. Из преподавателей не потрудился прийти ни один. Из девочек тоже никто не отважился на это.
Все они пожимали мне руку. Они были очень смущены. Мои седые волосы изумили их (и я слышал, как один из них спросил шепотом: «Это его дедушка?»). Затем они робко проследовали в дом, где никто из них до сей минуты никогда не бывал. Но глядели они во все глаза в основном на меня и, к своему великому облегчению, пришли, кажется, к выводу, что я скорее всего нормален.
Засим были развернуты подарки. При этом выяснилось, что все принесли одно и то же: дешевый пенал, стоивший сущую мелочь. Все – кроме одного, кудрявого и, если можно так сказать, интересно бледного, этакая поэтическая натура; этот нахально явился со старым и ржавым складным ножиком, в котором кроме основного лезвия было еще множество других, вызвавших всеобщее восхищение.
Вручение подарков сопровождалось более или менее одинаковыми поздравлениями и пожеланиями. А маленький бледнолицый обладатель складного ножа облек поздравление в поэтические строчки.
