А затем еще эта беременность, непредвиденная, внезапная.
Весь этот позор.
Мы обнаружили это в начале лета. Сначала мы много гуляли, затем заперлись и засели дома, а кончили тем, что начали оправдываться: сначала перед девочками, которые с ужасом наблюдали за округляющейся фигурой их стареющей матери, затем перед родственниками, заходившими, чтобы бросить безмолвный взгляд на новорожденное дитя.
(Роды произошли одним холодным днем в середине зимы. Увядшая трава в нашем саду была серебристой от мороза.)
С тех пор мы были связаны этим ребенком по рукам и ногам. (Девочки не желали ударить палец о палец, чтобы помочь нам, и специально уходили из дома чаще, чем когда бы то ни было.) Мы же, оставаясь вдвоем, твердили, что мы счастливы. Но говорили мы это не от чистого сердца, нет. Эта ночь была бесконечна, она была беспросветна, она все длилась и длилась; тень дерева закрывала нам свет, мокрые пеленки висели во всех комнатах, а сами мы еле волочили ноги.
Медленно, неторопливо оно росло, это дитя, запоздавшее во всем, погруженное в оцепенение. Оглядываясь, я вижу его сейчас чем-то наподобие неоформившегося серого птенца, дергающего всеми своими неокрепшими членами возле моей кровати.
Первое подозрение возникло на третьем году его жизни. Это девочки заговорили об этом, не я. Он передвигался слишком медленно, он заикался, он был им неприятен – и девочки заявили, что он идиот. А затем явились друзья и, внимательно вглядевшись в его лицо, увидели признаки, полностью подтверждающие то, о чем мы не осмеливались думать.
Этот период его жизни я помню не слишком хорошо. Болезнь его матери занимала все мое время. Она быстро угасала. После поздних родов от нее осталась одна оболочка. И нам выпало только смотреть, как она уходит от нас в пустыню, чтобы скитаться там одной среди сухих и бесплодных холмов и исчезать в сумерках.
Она изменялась с каждым днем.
Ребенку было шесть, когда ее не стало. Тяжелый, неуклюжий, не привязавшийся ни к кому в доме, погруженный в себя, но никогда не забывавшийся в мечтах, – все что угодно, только не ребенок, способный мечтать. Всегда, все время напряженный. Он начинал дрожать, если я прикасался пальцами к его волосам.
Могу сказать с горечью – сирота. Но слова застревают у меня в горле. Смерть матери не произвела на него никакого впечатления, хотя он и отправился с нами на похороны, тащась позади всех. Он никогда не спрашивал о ней, как если бы понимал, что она исчезла окончательно.
Через несколько месяцев после ее смерти одна за другой стали исчезать ее фотографии, а когда мы обнаружили пропажу, никому в голову не пришло спросить у него. Когда же наконец спросили, было поздно. Он повел нас в дальний угол сада, к тополю и старой заброшенной яме из-под извести – там они были, завернутые в тряпье обрывки фотографий. Он долго стоял перед нами, заикаясь больше чем когда-либо, маленькие его глазки бегали.
Никакие объяснения были не нужны.
Впервые наши глаза раскрылись, и мы увидели перед собою человеческое существо.
Я не смог сдержаться и избил его – впервые с тех пор, как он родился. Схватил его за руку и отвесил пощечину. Затем его стали бить девочки. (Но почему они би ли его?)
Он не понимал.
Но он испугался. Кончилось тем, что он бросился на землю и закричал. Мы подняли его и потащили в дом.
Я никогда не предполагал даже, как хорошо он знает дом, насколько тщательно изучил его до самого последнего уголка. Он собирал изображения своей матери, вытаскивая их из запылившихся альбомов и старых конвертов, а потом нашел потайное место в саду, место, о котором никто не догадывался. Мы прожили в этом доме уже много лет, и не одну ночь провел я, вышагивая по маленькому нашему саду вдоль и поперек, но я никогда не замечал старой ямы из-под гашеной извести, заросшей бледными пучками травы и серым лишайником.
Было ли это первыми признаками? Не знаю. Никто из нас – ни я сам, ни девочки – не смог понять этого вовремя. А может, мы боялись? Скандала. Позора, который он может навлечь на нас. Спрятать совсем мы его не могли. В конце концов, мы хотели прежде всего защитить его самого.
Вы должны это понять – ведь девочки были еще не замужем.
В сентябре я отдал его в первый класс, в школу, находившуюся за городом, и всю первую неделю заканчивал работу пораньше, чтобы встретить его возле школьных ворот; я боялся, что дети сделают из него посмешище.
Полдень. Он тащится рядом со мной под палящим сентябрьским солнцем, его рука в моей. Новенький ранец болтается за спиной, кепка сползла на глаза, губы слегка раскрыты, дыхание еле слышно. Его глаза, беззащитно глядящие на мир, взгляд, неизменно обращенный вовнутрь.
Знакомые поднимали шляпы, подходили ближе, наклонялись над ним, брали его маленькую ладонь, пожимали. Они пытались улыбнуться. Но застывали, встретив устремленный снизу вверх тупой взгляд.
И диот. Полный и диот.
Неделю спустя я разрешил ему возвращаться домой самому. Мои опасения оказались несостоятельными. Детям не нужно было делать что-то, что изолировало бы его, – он был и так изолирован, с самого начала. Девочки в тот год вышли замуж – в один и тот же день, в спешке, как будто кто-то их принудил к этому, как если бы они хотели как можно скорее убежать из дому. А ведь они были так еще молоды…
Суматошный год. Не проходило и недели без какого-нибудь происшествия. Со слезами на глазах девочки требовали, чтобы я убрал, спрятал его куда-нибудь с глаз долой, и я слабовольно подчинялся им. Я забирал его с собой, и мы бродили по улицам, среди полей, по п ляж у.
Мы не разговаривали. Мы смотрели на закат, на первые звезды; точнее, я смотрел, а он стоял рядом, неподвижно, устремив взгляд к земле. Но потом начались дожди, поля превратились в болото, и мы вынуждены были сидеть взаперти. Два претендента появились на нашем горизонте, за ними появились их друзья и друзья их друзей, и весь дом наполнился сигаретным дымом и смехом. Мы пробовали прятать его в комнате для прислуги, но если он не мог уснуть, мы украдкой провожали его в кухню. Там он должен был сидеть в своей пижаме, сидеть и слушать, как люди приходят и уходят. Потом ему разрешили вытирать посуду – сначала только тарелки, а потом и ножи.
Постепенно он получил доступ в гостиную, центр всей этой суматохи. Для начала подавая конфеты или печенье, затем наполняя бокалы и предлагая зажженную спичку. Гости шарахались, завидев его, на мгновенье в комнате наступала тишина, нечто вроде безотчетного ужаса. Как-то один из претендентов вскочил даже со своего места и встал у притемненного окна, словно ища убежища. В тишине, обрушившейся на комнату, не было слышно ничего, кроме дыхания движущегося ребенка, когда он переходил от одного к другому с неуклюжей и мучительной торжественностью, держа перед собою поднос. И никто не отказывался взять конфету или бисквит.
Со временем к нему привыкли. Девочки тоже стали с ним помягче и терпеливо сносили его присутствие. Постепенно его маленькие услуги стали необходимы. И когда, уже глубоко за полночь, все, кроме него, падали с ног от усталости, его лицо обретало какое-то новое выражение. Один из гостей, возбужденный выпитым, проявил к нему неожиданный интерес и, притянув к себе, попытался завести с ним обстоятельный разговор. Ребенок, оцепенев, молча стоял перед ним, глаза его не выражали ничего. Затем он отправился вытряхивать переполненные пепельницы.
