А затем боковая дверь открылась, и в затемненное пространство за ее спиной вошел ее партнер, пожилой арфист Исиро Мацудайра, который сменил свой серый халат на другой, более нарядный – меч самурая был вышит на нем нитками красного шелка. Косичка его была тщательно заплетена и казалась от этого гораздо менее седой. Приблизившись к ней крошечными шажками, он глубоко ей поклонился. Ей показалось, что на дневную репетицию он прибыл с единственной целью познакомиться с ее игрой. По сути этот музыкант был скорее педагогом, а не исполнителем, а потому мог быть счастлив любому ученику или партнеру, способному превзойти его. И в ту минуту, когда она привстала, чтобы поклоном ответить на его приветствие, она ощутила, как что-то взорвалось у нее внутри и бурлящий поток крови пропитывает те гигиенические прокладки, которые дала ей прекрасная Ингрид, и, несмотря на разрывавшую ее боль, она почувствовала облегчение и радость. Теперь она была уже окончательно уверена – он вернулся, ее период. Без всяких сомнений.
Морщинистый старик с интересом рассматривал ее: скоро, скоро придется сидеть им на сцене бок о бок, золотая арфа рядом с черной, чтобы напомнить людям о цвете и запахе моря.
«Так что я была права, – думала она про себя, – когда говорила им, что могла родить ребенка. Но тогда… тогда я этого не хотела. Я была права, и доказательства этого сейчас вытекают из моего тела. Мама, мама! Ты и Хони – где вы сейчас? И который сейчас час? Вернулась ли мама в Иерусалим или она, испугавшись одиночества, названивает все время своему сыну?»
И внезапно неудержимый стон вырвался из самой глубины ее существа, вопреки ее воле. «Нет, не могло случиться так, чтобы мать, давшая жизнь мне самой, решила, что я потеряна».
И маленький старый человечек увидел слезы и вздрагивающие плечи «первой арфы», бывшей на половину столетия моложе его, и, переполненный сочувствия, поднялся, а затем маленькими, изящными шажками, подобными тем, которыми ее отец забавлял ночью свою жену, подплыл к ней и мягко поклонился.
Затянувшееся молчание поэта
Он опять вернулся поздно ночью, нисколько не позаботившись о том, чтобы не шуметь, как если бы ему было наплевать – сплю я или нет. Шаги его еще долго отдавались в пустых комнатах. Свет в холле он оставил, потом бесконечно долго возился и шелестел бумагами, пока, наконец, не затих. И я потащился на этот свет, все еще в плену старческого полусна.
И еще этот дождь.
Три недели подряд непрерывный, нескончаемый дождь, широкой струей бьющийся в оконное стекло.
Куда ходит он по ночам? Я не знаю. Однажды мне удалось пройти за ним следом несколько улиц, но старый мой знакомый вцепился в мои лацканы на одном из углов, и я потерял его из виду.
Дожди превратили все вокруг в месиво из асфальта, песка и воды. Тель-Авив зимой, город, лишенный какого-либо дренажа, мгновенно превращается в цепь озер. И море вдали, хмурое и темное, громыхающее в час отлива, это море служит городу задним планом.
Еще нет и пяти, а окна уже чуть светлеют. Что это было? Он появлялся в моем сне, стоял во весь рост неподалеку от берега, черные птицы бились у его коленей, и он смирял трепетание птичьих крыльев. Меня удивила его улыбка. Он стоял и глядел прямо на меня. И улыбался.
Чуть слышное похрапывание доносилось из его комнаты, и мне было ясно, что больше мне не уснуть. Такая возможность предоставится мне завтра или днем позже, и тогда я возьму свое. Эта боль растворится, уйдет, я знаю. Мне бы только сохранить свое достоинство до того момента, как мы расстанемся. В ближайшие двадцать часов, не более.
Хотя я и не видел его, я знал, как он спит: руки сложены на груди, веки сомкнуты, рот приоткрыт. Его дыхание чисто.
Но здесь я должен описать его. Рассказать, как он выглядит. Я могу это сделать: черты его лица уже установились, хотя ему нет еще и семнадцати. Я уже давно воспринимаю его так, словно он всегда был таким.
Он слегка сутул, тело плотное, крепкое, шея вытянута вперед. У него гладкий череп, лицо грубое, одутловатое, тупое. Прыщи усеивают щеки и лоб, чернота пробивающейся бороды. Его низко растущие волосы. Его очки.
Я хорошо знаю и готов объяснить это наперед, что люди считают его слабоумным; это общее мнение, и мои дочери разделяют его. Что до меня самого, я готов допустить правильность подобного мнения, тем более что в этом нет ничего, задевающего лично меня; тем не менее мои ощущения говорят мне иное. Я читал научную литературу по данному вопросу и могу вас уверить: здесь имеет место несчастный случай. Более того, он ничуть на меня не похож, и, за исключением некоторой жестокости, между нами нет ничего общего. А потому мне не в чем упрекнуть себя; я настаиваю на том, что это – пограничный случай. Именно пограничный. Доказательства? Его глаза. Я – единственный из всех, кто мог достаточно часто видеть его глаза, и я утверждаю, что иногда (хотя готов признать, что нечасто) что-то вспыхивает в них, какая-то осмысленность, пронизывающая этот беспросветный мрак.
И не только глаза.
Кое-что еще…
Он появился в моей жизни слишком поздно. Это было непредвиденно, это было роковой ошибкой и случайностью, это было бы чудом, поскольку мы оба – его мать и я – были уже на пороге старости, но это чудо обернулось проклятьем.
Я отчетливо помню это время – время перед тем, как он появился на свет. Была мягкая весна, долгая и прекрасная. И был я, поэт, с пятью опубликованными томиками стихов, решивший больше не писать. Это решение было окончательным и не подлежавшим отмене, решение, принятое в состоянии полного отчаяния. Именно этой весной я пришел к убеждению, что должен замолчать.
Ибо я иссяк. Утратил вдохновение.
Ближайшие мои друзья, даже они уже подшучивали надо мной, обескураживающе отвергая все, что я делал; молодые поэты и их новая поэзия озадачивали меня, ставя в тупик и сводя с ума. Втайне я пробовал подражать им, но добивался лишь того, что начинал писать еще хуже. И вот тогда-то я и сказал себе – хватит. Отныне я умолкаю. С этой самой минуты и до тех пор…
Но до каких?..
Результатом этого решения явилось то, что наш обычный дневной распорядок был нарушен. Иногда мы могли оказаться в постели еще до наступления темноты, иногда засиживались за полночь в переполненных кафе, в иное время посещали какие-то бессмысленные лекции или ходили на сборища престарелых художников, изнывавших от жажды славы в пустых выставочных залах.
То была долгая восхитительная весна, наполненная мягким дуновением ветра и буйным цветением. И я, бродя по улицам вверх и вниз, гонимый отчаянием, не имевшим выхода, чувствовал себя обреченным. Напрасно старался я напиться, напрасно посвящал всех вокруг в тайну данного мною обета молчания, равнозначного отречению от поэзии, напрасно высмеивал стихи, сочиненные машиной, высмеивал вызывающе и презрительно, напрасно день за днем, болтая с кем попало, исповедовался, а по ночам писал письма в газеты о таких банальных вещах, как работа общественного транспорта, или о чем-то подобном, с безмерным усердием отделывая каждую фразу…
