Приняв душ, она свернулась под одеялом в тонкой и чистой сорочке, рассчитывая, что если кровотечение остановится, то боль уйдет тоже. И так тихо было в этот час во всем пансионе. Музыканты бродили по парку, переходя от храмов к ресторанам, стараясь освежить – кто чем может – свои души перед приближавшимся концертом. Нежный, чистый звук кларнета, наигрывающего незамысловатую мелодию старинной народной песенки, доносился из номера на последнем этаже. Нет, она уверена, это не могло означать возвращения месячных. Они прекратились у нее давным-давно – и с чего бы им вдруг возвратиться? Нет, нет… она знала, что это – нечто иное, новое и, увы, более серьезное, замысленное против нее в этой далекой и странной стране, чтобы положить конец той свободе, которую она для себя отвоевала…
Стука в дверь она уже не слышала. А когда открыла глаза, валторнистка уже хлопотала вокруг нее, застенчиво краснея, – она выполняла свое обещание, для чего и явилась сейчас вместе со своим докторским саквояжем, носившим собственное – «Волшебный рог» – имя.
Ингрид не пользовалась макияжем, платье ее выглядело мешковато, но естественная ее красота преодолевала наложенные ею самой на себя ограничения, и сейчас, с глазу на глаз оказавшись с нею в маленьком номере, Нóга знала – ей незачем более вглядываться в небеса в пору рассвета или заката, чтобы отыскать ту планету, чье имя было ей дано, поскольку планета эта явилась к ней в номер в обличии юной богини красоты, притворившейся оркестранткой их коллектива, которая попытается вот сейчас истолковать, объяснить ей, Нóге, причину ее боли, пробуя облегчить и при возможности устранить ее.
А поскольку красавица эта была кроме того и женою врача, который между концертами наставлял ее в медицине, она сразу принялась перебирать одну за одной принадлежности туалета, сброшенные арфисткой в таз для грязного белья, тщательно осматривая все – особенно испачканные кровью трусы. И в результате с уверенностью заявила, что пятна эти не что иное, как свидетельства о наступлении месячных – только это и ничего более серьезного, и даже если, по словам Нóги, ее период закончился, организм ее, молодой еще и полной сил женщины, вполне способен вернуть себе все естественные и присущие любой из них циклы. И выводы свои красавица-волторнистка подкрепила историями женщин, посещавших клинику ее мужа.
– Сколько лет твоему мужу? – спросила Нóга, радуясь снизошедшему на нее и давно забытому умиротворению.
– Сорок. Он на десять лет старше меня.
– А как насчет детей?
– Пока что лишь один. Мальчик. Ему пять лет. Мои родители пока что забрали его к себе.
Закрыв глаза, Нóга поинтересовалась, нет ли в чреве «Волшебного рога» чего-то способного умерить испытываемую ею боль, но не сшибать ее с ног, наподобие тому, что сотворила с нею крохотная таблетка предыдущего снотворного, полученного из рук соседки-контрабасистки перед сном вчера вечером. Ингрид извлекла маленькую бутылочку и вытряхнула себе на ладонь два золотистых шарика – после некоторого колебания оставить всю бутылочку своей пациентке или забрать оставшееся с собой до следующей надобности, если таковая возникнет, – Нóге, таким образом, была гарантирована эта помощь на все время пребывания оркестра в Японии. И в заключение с самого дна спасительного саквояжа извлечены были стерильные прокладки на случай, если кровотечение усилится.
– Самое главное, дорогая наша Венера, это чтобы ты оставалась в строю, как прежде, живой и здоровой, как всегда, радуя всех нас своей замечательной игрой. Я была на последней, вчерашней репетиции, и если я не ошибаюсь, то уловила какое-то новое, необычное звучание твоей арфы, смелый такой звук… исходивший от струн, более всего походивший на стон… хотя допускаю, что это было достижение твоего партнера тоже.
И она решительно защелкнула замки «Волшебного рога», поднявшись, чтобы самой пойти и подготовиться к первому их выступлению на японской земле, а Нóга осталась. Но ей очень хотелось сказать ей: «Спасибо. Спасибо тебе за все. Только прошу тебя – никогда и нигде не произноси этого “наша Венера”. Всех вас прошу называть меня просто “Нóга”».
Но она не была уверена, что время для подобной просьбы сейчас было бы уместно…
Зрительный зал утопал в ярчайшем свете, и рядом с завсегдатаями и держателями давно проплаченных абонементов замерли в ожидании заранее приглашенные и преисполненные достоинства личные гости голландского дирижера. Сам же Деннис ван Цволь, сменив легкую свою китайскую куртку, ставшую в этом сезоне модной среди дирижеров, на старый заслуженный смокинг с пришпиленной на лацкан искусственной лилией, внимательно стоял возле своего пульта. Оркестранты-мужчины все как один облачились в черные костюмы. Женщины в свою очередь тоже не пожалели усилий, чтобы выглядеть как можно лучше. В честь события и их уважения к оркестру валторнистка приняла решение не скрывать свою красоту. Распустив волосы, она украсила их каким-то экзотическим цветком и начистила свою валторну до ослепительного блеска, так что она сверкала, как золото. За кулисами, перед тем как выйти на сцену, не было никого, кто не восхищался бы метаморфозами, произошедшими с японской пианисткой, – утром еще она выглядела как студентка-первокурсница, подрабатывающая официанткой, к вечеру превратилась в таинственную красавицу в кимоно цвета вишни, в серебристых элегантных туфлях от «Гуччи» на высоченных каблуках, заметно прибавивших ей роста.
– Внимание, – остановил Герман своих музыкантов, уже приготовившихся выйти на сцену. – Не настраивайтесь заранее на нескончаемые аплодисменты и бурю оваций, поскольку в Японии люди сдержанные. Если реакция публики покажется вам умеренной – это ничего не значит и унывать причины нет. А теперь – вперед!
Но прием, который публика оказала симфонии Гайдна, а тем более «Императору», удовлетворил бы любое честолюбие. Обычные светильники, вопреки обыкновению, были пригашены, и тишина пала на зрительный, забитый доверху, зал, взорвавшийся затем взрывом аплодисментов и криками восторга. Вне всякого сомнения, семья пианистки, прибывшая из ее родного селения, друзья ее и учителя, и не исключено, что и бывшие ее работодатели времен работы ее официанткой или бэби-ситтером, не упустили случая убедиться в ее величии. Ибо была она некогда просто деревенской девчонкой, отсутствовавшей долгое время неведомо где, и даже само ее возвращение было достаточным поводом для празднования. И кто знал, сколько их в этом зале оказалось, тех, кто купил билеты на концерт исключительно ради нее?
И, возможно, поэтому в начале исполнения она чуть замедлила галопирующий темп, несколько удививший знатоков во время репетиции. Но с самого начала второй части произошла разительная и драматическая перемена. Игра ее стала мягче и задумчивей, как если бы император, задумавшись, задремал у себя в кабинете, а звуки пианино, окликая и приветствуя, передавали ему чью-то ласку и любовь. И медленные, нежные эти приветы настроили на тот же лад перкуссионистов, сидевших за спиною у Нóги, настолько, что, устав от ожидания, они решили, что могут позволить себе поддержать жизнедеятельность организма глотком-другим, не дожидаясь перерыва. Разумеется, пригласив с собою арфистку, вынужденную, к сожалению, отказаться, ибо она – в длинном черном одеянии, обнажавшем ее руки и плечи, – с трепетом прислушивалась к движению крови в ее теле, к огромному ее изумлению, тоже тосковавшему по давно забытым временам, не боясь сопутствующего при этом приступа боли.
