И еще ей больно…
В полдень появляется Манфред, чтобы разбудить ее.
– Что происходит? – придирчиво возмущается он. В этой драгоценной бонбоньерке они провели всего два дня – в чем же причина подобной сонливости?
Она грустно глядит на него и не отвечает. Удивлена также ее соседка по номеру – никогда не поверю, что такая невинная, такая маленькая таблеточка снотворного может настолько обессилить здорового человека. Это же депрессия!
– Маленькая, но совсем не невинная, – упавшим голосом бормочет Нóга. – Но это не депрессия, это воспоминания. – И, не добавляя больше ни слова, она выставляет Манфреда и бредет в ванную комнату, где с ужасом обнаруживает на ночной своей рубашке два кровяных пятна. Могли ли ее менструации непостижимым образом вернуться? Или это – свидетельство чего-то иного, более серьезного? Замочив сорочку, она тщательно принялась затирать пятна куском мыла, пронизанная ощущением приближающейся смерти.
Концертный зал Киото – верх современного великолепия, напоминает гигантский башмак, в каблуке которого находится основной зал, примыкающий к прямоугольнику вестибюля. Тыльная сторона сцены – это тянущиеся к небу величественные трубы оргáна, сверкающие золотом и серебром, так же точно, как в Концертном зале Амстердама. Большинство инструментов были уже внесены и находились на сцене; ее арфа стояла, прижавшись к другой, черного цвета, напоминая ей о старинных инструментах, которые она когда-то разглядывала в музеях.
– Это что – домашняя арфа? – спросила она у японского культурного атташе, который объяснил ей, что это – персональная арфа достопочтенного Исиро Мацудайры, которую он привозит с собой на каждое выступление.
Репетиция начинается симфонией № 26 до минор Гайдна, симфонией драматической и бурной, требующей от исполнителей совершенной техники, соединенной с энергией, и исключительной точности. Во время игры Герман Кроон и скрипачка, которую Деннис ценил за ее уникальный слух, обходили шаг за шагом весь зал, желая удостовериться, насколько местная акустика соответствует современному, но заграничному оркестру. В итоге оказалось, что все качественное и достойное в Европе остается – включая звучание оркестра – точно таким же достойным и качественным на Дальнем Востоке.
Следующим по очереди после симфонии Гайдна шел бетховенский «Императорский» концерт, и большинство музыкантов, не принимавших участия в предыдущей репетиции, теперь подтянулись к сцене. Только Нóга и несколько участников «ударной» группы остались сидеть на своих местах в зале. Она удобно утроилась в первом ряду, чтобы сподручнее было наблюдать за японской солисткой, сломавшей руку в Берлине во время игры в теннис, из-за чего сама Нóга лишилась возможности сыграть концерт Моцарта. Это была коротконогая молодая брюнетка в джинсах и легкой полупрозрачной кофточке, движения ее были ловки и быстры, и понятно было, что ее самоуверенность расцвела здесь, на ее родине, поскольку она жаловалась на то – даже во время репетиции, – что в зале царит абсолютный мрак, заставляя тех немногих слушателей, что сейчас были, обращать внимание исключительно на нее одну.
Исполнение ее было мощным, быстрым и виртуозным, но лишенным вдохновения. Время от времени дирижер останавливал ее галопирующий темп, стараясь добиться компромисса, не всегда добиваясь при этом успеха.
– Она – известный камикадзе, – шепнул Герман Нóге, – всегда стремится превратить исполнение музыки в акт самоубийства. Но не переживай за нее. Этим вечером они будут умирать от любви к ней, потому что она родом из маленького городка неподалеку отсюда, из очень бедной семьи, и, когда она обучалась музыке, подрабатывала на жизнь то как сиделка, то официанткой, и достигла вершин своего таланта исключительно сама. Множество народа здесь помнят ее с самого начала восхождения… А кто не помнит – сможет узнать это, прочитав программку. В отличие от нас, у японцев нет привычки лишь вскользь бросить на программку беглый взгляд: все напечатанное они читают от корки до корки. А кроме того, – продолжал Герман, – давай не будем забывать, что эта вещь посвящена императору, а для японца это вовсе не Наполеон, но их император – любимый, обожаемый, таинственный – фундамент их самосознания.
Какой-то шум в темноте. Нóга оборачивается и видит старенького арфиста, бредущего по направлению к ним с тоненькой тросточкой в руках. Ей хочется обменяться с ним хоть несколькими приветственными словами, но она не говорит ничего, допуская, что ему будет затруднительно вспомнить, кто она такая. «Неважно, – думает она, – вскоре мы будем сидеть плечом к плечу, и у него уже не будет возможности отказаться от более близкого знакомства».
Великолепные металлические аккорды пианино внезапно смешиваются с острой болью внизу ее живота. Ощущение такое, будто в нее всадили острый нож. Всадили до самых кишок и еще повернули, и хотя она усилием воли пытается отделить эту боль от себя самой, это ей не удается. Молодая японская пианистка несется, словно взбесившаяся дикая кобылица, отдающая все силы, чтобы сбросить оседлавшего ее всадника с помощью взбесившегося тоже инструмента, в то время как дирижер пытается осадить ее с помощью духовых. Нóга отлично понимает, что движет молодой исполнительницей – при всех ее достоинствах и блеске исполнения она боится уже через пару лет вновь погрузиться в болото безвестности. Исполнители в возрасте шестидесяти или даже семидесяти сейчас глубже и богаче содержанием, чем самая талантливая современная молодежь, поскольку на стороне первых – преимущество долгой прожитой жизни, личный опыт, более широкий и глубокий взгляд на мир, что дает ключ к более свежей интерпретации классики, которая никогда не на доедает.
А боль все разрастается, захватывая мышцы.
– Прошу меня простить, – шепчет она Герману и выбирается из зрительного зала в поисках «дамской комнаты», засунутой черт-те куда. Но все, что она находит – это большая дверь с изображением человеческого силуэта в инвалидном кресле, в сопровождении одного слова, написанного по-японски. Но кому оно предназначает эту дверь – мужчинам или женщинам? Если бы она находилась сейчас в инвалидной коляске, изображая заболевшую участницу массовки, она без раздумий въехала бы внутрь – не как женщина или мужчина, а как человек. Но, в отсутствие такого кресла, требует ли ее положение какого-то объяснения? Допустимо ли это? И, как на грех, в коридоре не проглядывалось ни души, способной подсказать ей правильное решение, а потому она очень осторожно открыла дверь – и вошла.
Она увидела просторное помещение, напоминавшее приемную врача. На одной стороне располагался широкий стол-прилавок, предназначенный для смены пеленок или памперсов, будь то двойняшки, а то и тройни. Спустив «молнию» на брюках, она увидела, что несколько пятен крови, которые она убрала с ночной рубашки, перебрались на ее трусы, но по размеру они были больше и краснее, чем прежде. Что-то было не так с ее телом. Ее менструации закончились уже давно. Было бы очень странно, если бы они вернулись.
Громкоговоритель, спрятавшийся в потолке, доносил музыку, звучавшую в зрительном зале. И в то время, когда она в конвульсиях корчилась в помещении общественного туалета, звуки «Императора» – финальной его части – каскадом лились из пианино, громыхавшего над ее головой. Еще несколько минут, и дирижер, обменявшись несколькими словами с исполнительницей, перед началом второй части концерта перейдет к заключительному моменту репетиции. Однако Нóга не шевелилась. Она ждала, пока утихнет боль или как минимум ситуация станет ей ясна. Очень, очень медленно она попробовала восстановить нормальное дыхание. Эти новые пятна крови не могли быть немедленно убраны, и хочешь не хочешь будут сопровождать ее и на сцене, но она приложит все силы, чтобы контролировать боль, надеясь даже, что она обострит и даже усилит ее исполнение.
