Утром в день предстоявшего концерта Нóга, едва проснувшись, попробовала решить, что она наденет перед выходом. Должно ли это быть черное шелковое платье, подол которого почти касался пола, оставляя при этом ее шею, плечи и руки полностью открытыми, или ей следует облачиться в элегантнейший брючный костюм, купленный в Израиле, который (она знала это) как нельзя лучше подчеркивал ее гибкую стройность. Она остановила свой выбор на элегантном черном шелке, более приличествующем концертным неписаным традициям, предназначенным, если это понятие здесь уместно, для благородной публики. Но плечи ее выглядели, как ни печально было это признавать, чуть более объемными по сравнению с плечами много более юных оркестранток, так что ей пришлось пойти на хитрость, использовав возможность соединить оба одеяния, – чтобы прикрыть плечи и руки, она использовала пиджак от костюма, накинув его поверх наряда из шелка. Но одинаков ли был черный цвет того и другого наряда? Она не ощущала в себе достаточной уверенности, чтобы выступить в роли судьи, так что волей неволей пришлось призвать на помощь квартирную хозяйку, искреннюю поклонницу таланта своей жилички, – ей, этой достойнейшей женщине, и доверила Нóга вынесение окончательного вердикта. И владелица квартиры, которую Нóга пригласила на концерт, не подвела. Непреклонным голосом сказала она, что даже если голландское понимание черного и расходится с израильским, Нóга должна быть облачена только в длинное платье, оставлявшее обнаженными ее руки и плечи. Да и она тоже заметила, как налились они – впрочем, вполне приемлемо – после каникул в Израиле, что, не исключено, было результатом употребления здоровой, полноценной пищи и свежевыжатых соков, придавших ее коже нежный золотистый оттенок, естественным образом обращавший на себя внимание в Нидерландах. Так стоило ли скрывать красоту ее тела, так великолепно гармонировавшую с красотой и изяществом ее арфы?
Обойтись без Кристин во время прощального концерта было так же невозможно, несмотря на те отнюдь не добрые чувства, которые она вызывала у дирекции. Она также появилась в тот вечер на концерте в длинном черном платье из шерсти, хорошего покроя, хотя и чуть-чуть поношенном. Появление сразу двух арфисток в длинных едва ли не старомодных платьях придало дополнительный интерес к ожидаемому исполнению редко исполняемого музыкального произведения.
Во время перерыва Нóга поинтересовалась у дирижера, получен ли хоть какой-то ответ из Японии.
– Еще нет, – ответствовал маэстро с бодрым оптимизмом, добавив, что вся японская армия нацелена ныне на решение этой ситуации. – Мы не сдадимся, – уверил он красавицу-арфистку, – не отступим и не сдадимся, после того как отполировали каждую волну Японского моря.
Разумеется, явившееся сюрпризом исполнение Дебюсси было принято с понятной теплотой и энтузиазмом переполненного зала на прощальном концерте, пусть даже все места заполнены были не совсем обычной в таких случаях публикой – не просто записными поклонниками музыки, но муниципальными чиновниками и членами рабочих организаций, включая временных рабочих-транзитников, строительных специалистов плюс множеством старшеклассников и немецких студентов из школ и колледжей, расположенных вдоль границы. И поскольку в специально отпечатанных программках, бесплатно раздававшихся на входе, было подробно объяснено, почему сочинение Дебюсси под названием «La mer» было отобрано для тура по Японии, голландцы были польщены тем, что такая могучая, развитая и продвинутая нация, как Япония, завоевавшая в качестве лидера технологического мира одно из ведущих мест в этом самом мире, пожелала пригласить к себе симфонический оркестр именно из Арнема, их пусть современного, но такого скромного по всем остальным меркам городка.
Потрясенная неудачной и мучительной попыткой уклониться от поездки, Кристин была неузнаваема. Похоже, что она перестала беспокоиться о судьбе своей беременности и о необходимости прятать ее, тем более что длинное платье из шерсти, пахнувшее немного камфарой, более или менее скрывало ту выпуклость, которая в конечном итоге и должна была принести «второй арфе» и ее партнеру вожделенное голландское гражданство, что бы окружающее общество об этом явлении ни думало.
Диалог между арфами был безукоризненно исполнен во второй половине концерта. Начала его «первая», ответила «вторая», затем они зазвучали в унисон, после чего «вторая» притихала до тех пор, пока «первая» не начинала новую фразу. Последующие глиссандо буквально перехватывали дыхание. Звуки волн взмывали и опадали, клубясь пенными гребнями. Все взоры были устремлены на сцену, где словно сказочные существа, вдохновленные античным божеством, царили две волшебницы. Дирижер смотрел только на них и на их пальцы, порхающие по струнам. Финальные аккорды едва не обрушили зал. Аплодисменты были долгими и дружными. Покидавшая театр толпа друзей и родных чуть притормаживала на выходе, чтобы поблагодарить и попрощаться с музыкантами. Кристин была оттеснена от Нóги, в глазах которой стояли слезы. Она, Кристин, тоже с радостью отправилась бы хоть сейчас в турне вместе с оркестром, вместо того чтобы этой же ночью возвращаться в убогое жилище на окраине Антверпена, отчетливо осознавая, что вплоть до рождения ребенка – а может быть, и после этого события – ей больше не представится подобной возможности. Более того, у нее были все основания предполагать, что оркестр, которому из-за нее пришлось претерпеть такое неудобство, никогда впредь не пригласит ее. Предполагаемый отец ребенка, которому предстояло появиться на свет, тоже находился в этот вечер среди зрителей, но на этот раз на нем была не спецовка, а костюм с галстуком. Выступление оркестра он выслушал внимательно, а музыкальную схватку ветра с волнами интерпретировал на собственный манер, скорее всего, с точки зрения портового рабочего.
Он поприветствовал Нóгу дружеским кивком, а прощаясь, набрался храбрости и обнял ее, ощутив прохладу обнаженных ее плеч, а она почувствовала, что он не перестает думать о тех нескольких словах, которыми они обменялись и которые что-то изменили в нем. И еще она подумала о том, что могла бы рассказать ему о покойном своем отце, который так боялся в ее детстве, что она умрет, не успев повзрослеть… Но был ли этот мужчина тем слушателем, который более других заслуживал подобного доверия?
49
Только после возвращения домой с концерта Нóга вдруг забеспокоилась, что назавтра, среди предотъездной суматохи, сопровождающей, как известно, все связанное с предстоящим длительным путешествием, она не найдет достаточно времени, чтобы должным образом попрощаться с матерью. Времени для этого в Израиле оставалось совсем ничего, но она знала, что остающаяся в одиночестве мать рада будет в любое время суток услышать ее голос, даже если для этого придется ей проснуться. Но звонки в Иерусалим оставались безответны, давая повод для нового беспокойства. Не были ли все наши действия, связанные с переездом, поспешны и необдуманны? Она позвонила брату, спящему обычно мертвым сном, и ее невестка Сара, которая, как истинный художник, использовала эти предрассветные и тихие часы для создания самых эксцентричных своих картин, взяла трубку и успокоила ее:
– Где мама? Нет, она не исчезла. Она здесь, у нас. Спит вместе с ребятами у них в комнате. Приехала к нам позавчера… Думаю, потому, что соскучилась по малышам… Ну и потому, конечно, что тревожилась.
