– Но ты не можешь пойти к ним вместо меня.
– Ты меня не знаешь. Если ты не пойдешь – я сделаю это. Потому что ты не имеешь права лишить возможности исполнить прекрасное это сочинение всех нас вместе… и каждого по отдельности. «La mer», как ты знаешь, будучи единственной из нас владеющей французским языком, означает «море». Но точно так же звучит la mere, означающее «мать». Одинаковое звучание еще не означает одинакового смысла. Одно и то же слово… но между ними по значению – бездна. Я бросила старую и одинокую свою мать в Иерусалиме, чтобы оказаться здесь… и это, по-моему, достаточная причина, по которой я так сильно хочу, думая о ней, сыграть La mer и la mere для нее на моей арфе. Слить воедино… море, меня и ее.
– Сыграть свою мать?
Кристин была просто ошеломлена.
– Я ничего не понимаю, – еле слышно призналась она.
В эту минуту они находились в вестибюле зрительного зала, и проходившие мимо них оркестранты, ощущая, хотя и не понимая до конца, напряжение, возникшее между двумя арфистками, предпочитали проскользнуть мимо. Мужчина в комбинезоне, появившись из зрительного зала, поспешил к своей приятельнице. Вблизи он выглядел довольно привлекательным и чувствительным, хотя рука его, протянутая Нóге, была грубой и твердой. У него была смуглая кожа, курчавые волосы, но сверкающие глаза синевой напоминали море, что, несомненно, придавало ему еще большую привлекательность, немаловажная деталь для человека, желающего получить гражданство. Он втиснулся между двумя арфистками, подозревая, похоже, что израильтянка пробует уговорить его подругу не отказываться от возможности совершить путешествие в Японию.
– Что здесь происходит? – спросил он свою подругу, обращаясь к ней по-французски.
– А что здесь должно происходить, – отвечала та, чуть отстраняясь и довольно холодно.
Убедившись, что «первая арфа» не предпринимает никаких попыток побудить Кристин принять то или иное окончательное решение, он перешел на английский, которым, как он понял, Нóга владела, и резким голосом распорядился, чтобы Кристин доверилась ей и в точности следовала всем ее советам, главным и самым важным из которых был – немедленно встретиться с администраторами и уведомить их. В ответ Кристин просто пожала плечами, однако Нóга, поняв, что этот мужчина с ней заодно, вмешалась:
– Вы совершенно правы, – сказала она. – Кристин именно сейчас должна сказать им, иначе у них не будет никакой возможности отыскать ей замену.
Воодушевленный подобной, бог знает откуда появившейся поддержкой, он действовал решительно и быстро. Вежливо, но твердо он обхватил свою подругу и подтолкнул по направлению к офису.
Кристин, с тревогой ожидавшая реакции руководства, решила попросить израильтянку сопровождать ее, словно надеясь, что диалог между ветром и морем может быть решен административным путем при помощи одной арфы. Но, по мере того как они приближались к кабинету Германа, она решила, что присутствие в этом кабинете Нóги ничего хорошего не принесет. И еще она потребовала, чтобы ее партнер – кем бы он на самом деле ни был – ждал ее снаружи, и тихо исчезла за дверью, оставив своего спутника ждать, надеясь на то, что новости, которые она принесет с собой, каким-то образом сумеют нанести репертуару оркестра так или иначе не оказавшийся непоправимым эффект.
Тем временем охранитель ее беременности начал потихоньку расслабляться. Сначала он прильнул к двери офиса, тщетно пытаясь снаружи прослушать разговор, происходивший внутри. Затем он уселся на стул в коридоре, скрестил ноги, огляделся и, убедившись, что кроме Нóги никого поблизости нет, достал из кармана рубашки сигарету и сунул ее в рот. Но прежде чем он успел ее прикурить, тишину коридора нарушил торопливый звук шагов, и Деннис ван Цволь, явно вне себя от паники, возник и исчез, громкими криками созывая других членов администрации «по делу, не терпящему отлагательства».
Затем, вспомнив, очевидно, о виновнике всех плохих новостей, он возник снова, мгновенным движением пальцев, одним, можно сказать, щелчком выбил изо рта мужчины так и не раскуренную сигарету и прокричал… нет, проорал по-французски:
– Здесь – не курят! – После чего, повернувшись к Нóге, как если бы она тоже несла ответственность за все происходящее, сказал по-голландски уже много спокойнее: – Скажи мне, что происходит? Что тут стряслось? О чем эта дура мне толкует? И о чем она думает? – И, не дожидаясь ответа, исчез в офисе Германа, готовый до последней капли крови сражаться за нерушимость своего репертуара.
Нóга смотрела на сожителя Кристин, который поднял с пола сломанную сигарету, разорвал до конца и собрал табак на ладони. Не удостоив арфистку ни словом, ни взглядом, он снова уселся поудобнее, полный, похоже, решимости стоять на страже беременности Кристин, защищая ее любой ценой. Сейчас Нóга имела полную возможность разглядеть его вблизи, и она смотрела на его лицо: кожу, мягкостью напоминавшую черный бархат, его черные, как уголь, вьющиеся волосы вместе с синевой глаз, производившие странное, ни на что не похожее, тяжелое впечатление.
По скорости, с которой дирижер отреагировал на возникшую ситуацию, Нóга почувствовала, насколько трудно, а скорее всего и невозможно, будет найти арфистку, в последнюю минуту готовую посреди ночи к тому, чтобы пуститься в долгое и ответственное путешествие. После такого множества напряженных, изнурительных репетиций неужели может случиться так, что шедевр Дебюсси не займет заслуженного им места среди равных ему по справедливости откровений Шуберта и Бетховена?
И в тот же момент услужливая память перенесла ее в кинематографическую массовку, превратив в беспомощную женщину в инвалидной коляске, ожидавшую возле закрытых дверей комнаты, преобразованной в больничную палату. Где и тогда возле нее стоял незнакомец, привлекательный актер, чья обнаженная грудь сверкала от пота, едва прикрытая белой мантией, похожей на тогу. Мнимый доктор, которого вскоре предстояло ей удивить в разгар любовных объятий, а он непринужденно выдернет ее из ее убежища на колесах со смесью жалости и гнева, и понесет на руках к больничной ее кровати, и укроет ее словно для того, чтобы смыть пятно, которым он запятнал самого себя.
Вот только сейчас не было рядом с нею режиссера, который подсказал бы ей, как ей следует поступить. И никакого другого выхода не было у нее, кроме как написать, разыграв затем, собственный ее сценарий – подать ли голос, дать ли ход собственным ее мыслям таким образом, чтобы ее арфа исполнила, создала такое музыкальное произведение, которое отразило бы, выразило бы ту красоту, которая переполняла сейчас ее душу. Собрав воедино свои нервы, овладев собой, она обратилась к человеку в комбинезоне, сидевшему на стуле, закрыв глаза и чуть откинув голову:
– Прошу прощения… Могу ли я переговорить с вами… несколько слов…
Он открыл глаза.
– Я хотела бы сказать вам, что при всем том, что я вполне понимаю вашу позицию… вы заходите слишком далеко. Сейчас вы не только усложняете все дела, касающиеся Кристин, но и делаете то же в отношении всего оркестра.
