Ударом дирижерской палочки маэстро призвал всех к тишине.
– Ну все, друзья. Возвратимся к работе. И поскольку перед нами серьезное и трудное сочинение, я буду, скорее, надсмотрщиком, чем развлекающим вас комиком. Не ожидайте от меня никакого спуска. Все шуточки оставьте до следующего раза. Для тех, кто не понял, я загодя припас вот эту плетку, которую получил в подарок.
И с этими словами он достал плеть, принадлежавшую некогда старому погонщику верблюдов – бедуину, поднял ее над головой и осторожно помахал ею.
Всеобщее смятение и гробовая тишина. Затем оркестр словно сошел с ума. Перекрывая друг друга, доносились изо всех углов крики пораженных оркестрантов.
– Это нечестно! – вопили представители струнных. – Вы собираетесь высечь этой штукой только нас… ведь до других она не достанет. А духовые?.. А ударные?..
– Как это – «вы до них не дотянетесь»! Дотянусь, и еще как. Мне стоит только на один шаг спуститься со сцены – и я дотянусь до любого!
Осмелевшая виолончелистка поинтересовалась:
– Где вы раздобыли ее? – Поднявшись со своего сиденья, она подошла и стала разглядывать плеть, казавшуюся бесконечной.
«Надеюсь, он меня не выдаст, – съежившись от страха, подумала Нóга. – Черт побери, как же я так вляпалась».
Но Деннис ван Цволь, неисправимый шутник, не в силах был промолчать о происхождении подарка.
– Берегитесь, друзья, – возгласил он. – Плетка эта прибыла из Святой земли. Наша Венера вручила ее мне как подарок, способствующий укреплению наших взаимоотношений. Вы слыхали об израильтянах, не так ли. Это новая генерация евреев, вежливость сочетающих с силой, и они не из тех, что готовы повесить такую плетку на стену только в виде украшения, как поступили бы мы, трусливые европейцы. Нет. Они нашли бы прямое применение ей против тех, кто их обидел. Так что будьте бдительны, ибо с этой минуты я перехожу в ряды этих новых евреев.
Появление бедуинской плети было воспринято с должным пониманием. Не меньшим одобрением были исполнены взгляды, адресованные заливавшейся краской смущения арфистке, ощущавшей накатывавшие на нее волны эмоций. В итоге оркестранты постепенно угомонились, и глубокая тишина накрыла зрительный зал.
Ван Цволь закрыл глаза и сжал сложенные вместе ладони. После столь продолжительного перерыва он бережно поднял дирижерскую палочку, словно в ней была сокрыта вся мудрость классической музыки, и дал знак тимпанам выпустить на волю первый звук, за которым последовало повеление обеим арфисткам, сидевшим, положив руки на струны, исполнить свой долг. Начать должна была Кристин, взяв левой рукой первую ноту, за которой немедленно и так же левой рукой первой арфы должна была вступить Нóга, и, таким образом, обе они начинали играть одну и ту же мелодию с разрывом в одну восьмую, но каждая по отдельности и в точности так же. Но вскоре дирижер остановил их, поскольку оказалось, что Кристин не заметила, что ее арфа, а не другая должна была воспроизводить каждую ноту открывающимся тактом.
– Побольше внимания, – обратился он к ней по-французски. – Последите за ударениями.
И он подал знак начать, но вскоре снова остановил. Ударения снова показались ему недостаточно выразительными.
Нóга наблюдала за лицом Кристин, по мере того как оно менялось под грузом замечаний дирижера. Оно становилось все бледнее и словно отяжелело, отливающие золотом светлые волосы разметались по плечам. Время от времени она закрывала лицо рукой, словно отгоняя причиняющую ей боль мысль. Она прибыла на репетицию в длинном мешковатом платье, скрывающем размеры ее тела, в котором что-то во время первого знакомства навело Нóгу на мысль о беременности, но сейчас это «что-то» отсутствовало. Снова и снова пыталась Кристин воспроизвести то, что от нее требовал дирижер, но удовлетворить его требования ей никак не удавалось. Нóга спрятала голову за арфу, боясь, что дирижер переместит ее с места первой арфы на вторую, чтобы достичь того звука, который был ему нужен. В конечном итоге он, временно покорившись судьбе, отказался от своих попыток и дал знак оркестру взять еще несколько тактов, а потом уговорил кларнетистов и фагот выдать именно тот мягкий звук, которого так жаждало его заждавшееся ухо.
– Как можете вы не чувствовать, – говорил он, объясняя свое настроение, – что в этом месте композитор вплетает мелодию мистических морских нимф, песнь меланхолических русалок, до сих пор возглашающих этот мотив из бездонных морских глубин в такие же глубины музыки? – И оркестру стал понятен честолюбивый замысел их предводителя – не жалея десятков потраченных на репетиции часов превратить свое видение во флагманский корабль, заново покоряющий еще не покоренные просторы, открытые гением Дебюсси. И на этом пути оркестру пощады ждать не приходится.
Когда репетиция закончилась, Манфред поспешил пожаловаться Нóге:
– Плетка, которую ты ему подарила, просто свела его с ума.
Она ухмыльнулась:
– Все в порядке. Того, что осталось, хватит на всех нас.
Манфред пригласил ее пообедать вместе, но она отказалась. Она успела уже достаточно насладиться обедами в гостиничных ресторанах; ничего страшного, если еще один она пропустит; к тому же у них будет достаточно времени, чтобы возместить потерю во время пребывания в Японии.
– Ты хочешь сказать, что мы должны дождаться Японии?
– Почему бы и нет, – ответствовала она и перевела разговор на Кристин – кто она такая, откуда взялась, насколько хорошо способна справиться с музыкой Моцарта и почему выглядит такой замученной.
Флейтист знал не так уж много. В двойном концерте Моцарта она играла точно, однако ноты требовали намного больше эмоций и даже страсти. Он не заметил следов огорчения, но да, она была замкнута и молчалива… потому, быть может, что ее французский беспощадно враждовал с ее же фламандским и английским, придавая ее речи забавный акцент. Равным образом, он никогда не пытался раскопать что-либо из ее жизни. Не было у него никакого интереса углубляться в подробности жизни тихой этой замужней женщины – в отличие от той, которая стояла теперь перед ним.
– Кристин замужем?
– Трудно сказать. Более или менее, вот так. Во всяком случае в ее жизни есть какой-то мужчина. Он приходил на все ее концерты, усаживался в первом ряду, делая это, похоже, не столько из любви к музыке, а для того, чтобы она его увидела. Он приезжал из Антверпена, иногда прямо в рабочей одежде… докер… возможно, иммигрант, не исключено, что беженец, ищущий убежища.
– Откуда он взялся?
– Я никогда не спрашивал… меня это не касается. В мире сейчас все перемешалось, ты согласна? И у нас тут объявилась одна экзотическая дама со Среднего Востока, где люди заводят ни в чем не повинного верблюда, которого чуть что – хлещут кожаной плеткой. Ты о ней не слыхала? Она устроилась где-то здесь, в цивилизованном оркестре. Первая арфа!
Положив свою руку ей на плечо, он закончил:
– А знаешь… ты здорово похорошела, побывав в Израиле. Приобрела какие-то новые краски. Что вы там, жители, делаете для этого?
