Арфа эта, изготовленная в девятнадцатом столетии, была подарена оркестру неким провинциальным джентльменом, уверенным, что подносит подарок, относящийся к древним временам и обладающий огромной стоимостью, но, похоже, он все-таки ошибался. Несмотря на поистине царственный вид и медали, оттиснутые на красном золоте рамы в нескольких местах, материал инструмента был среднего качества и черви, за много лет поселившиеся в нем, за долгие годы прогрызли в раме крошечные дыры, порою сказывавшиеся на тоне. Но сейчас она прижимала арфу к груди и в течение целого часа отогревала свои пальцы медленными глиссандо, вызывая к жизни любимые свои маленькие отрывки. Лишь после того как она согрелась, а тоска хотя бы частично была удовлетворена, мысли ее вновь вернулись к делам оставленной в Иерусалиме матери – в полупустой квартире, в полном одиночестве. Принесло ли ей счастье обретенное – скорее всего в ее воображении – «богатство», не вызывая подозрения, что оно вновь могло оказаться ошибкой?
Нóга покинула подвал и окунулась в ночь, приближаясь к улицам, с каждым шагом все больше погружавшимся в темноту. Мелкий, совсем европейский дождик придавал воздуху свежесть. Она вернулась в музыкальное кафе к дружелюбно встретившим ее владельцам. Временное пребывание в Израиле, призванное помочь престарелой матери, подняло ее авторитет в глазах голландцев; у каждого из них были родители или родственники, чьи проблемы, связанные с преклонным возрастом, были совсем рядом или настали давным-давно.
– Да, да… Она решила вернуться в старую свою квартиру, – то и дело вынуждена была повторять она.
– Это так понятно, – объяснял желающим его слушать владелец заведения, и как эхо вторил ему старый официант: – Тут и гадать не надо, что для человека значит бросить Иерусалим!
Нóга поправила его:
– Не столько тяжело перебраться в Тель-Авив, сколько привыкнуть, что жизнь в нем – на-мно-го дороже.
И в то время, как с удовольствием она наслаждалась любимыми блюдами, продолжала развлекать своими рассказами хозяйку заведения, сидевшую рядом с ней и с широко раскрытым ртом слушавшую о приключениях своей любимицы и ее превращении из арфистки в участницу массовки.
– И все эти три месяца ты не играла на арфе?
– Лишь однажды… несколько минут – в пустыне, на вершине исторической горы, сплошь покрытой руинами двухтысячелетней давности…
Этой же ночью она попробовала дозвониться до Иерусалима, но безуспешно. Она хотела узнать у Хони о матери, но и он не сказал ей ничего, поскольку разговаривал с нею накануне и больше не звонил.
– Раз она предпочла обитать в Иерусалиме, – буркнул он, – пусть тогда сидит там и наслаждается жизнью. И ты, и я сделали все, что могли.
На следующий день она надолго засела в библиотеке, собирая воедино все части сочинения. Необходимо было убедиться, что ни одна партия какого-либо инструмента не была забыта или пропущена, что все заботливо помечено и находится на своем месте. Поздно ночью она возвратилась в штаб-квартиру оркестра, неся в руках внушительную гору нот, и увидела усталых музыкантов, выбиравшихся из огромного международного автобуса, который привез их домой из Германии, из последних сил разгружавших свои инструменты из сопровождавшего их в поездке грузовичка. Издалека наблюдала она, как ее арфа медленно покатилась в сторону хранилища, но не сделала даже попытки подойти.
Все без исключения рады были ее увидеть. Пожилой флейтист, демонстрируя переполнявшую его любовь, бросился к ней, сделав знак высокой бледной женщине с жестким взглядом и горькой усмешкой на губах.
– Это Кристин, – представил он ее. – Она бельгийка, из Антверпена. Француженка по языку и темпераменту, но при нужде может объясниться и по-голландски, и на английском.
– Ваша арфа… У нее такой сильный звук, – сочла нужным сообщить она израильтянке. – Я старалась обращаться с ней как можно более осторожно.
– Спасибо, – ответствовала Нóга, протягивая бледной этой женщине руку и заметив, что форма живота ее под легким свитером недвусмысленно позволяла догадываться о первых месяцах беременности.
– А чем закончилась эта история с переездом вашей матери? – спросила арфистка, занявшая ее место при исполнении Моцарта.
– Да, да… Что она решила? – подхватил Манфред.
Остальные оркестранты, несмотря на усталость и желание поскорее добраться до дома, также хотели узнать, какое решение приняла оставшаяся одинокой вдовой мать Нóги в далеком Иерусалиме.
«У этих голландцев, – думала Нóга, посмеиваясь, – нет, похоже, иных забот. Их сражения закончились семьдесят лет тому назад, и они просто светятся самодовольством. Они знали, знали и поняли, когда следует отделаться от своих колоний в Юго-Восточной Азии, избежав при этом новой волны терроризма. Курс евро стабилен. Экономика их сильна, а безработица на низком уровне – так что и на самом деле выходит, что единственная их забота – беспокойство по поводу переезда из Иерусалима в Тель-Авив моей матери».
– Она решила остаться в Иерусалиме, – оповестила она музыкантов, толпившихся вокруг нее. – Именно этого я и ожидала от нее с самого начала.
Вечерний звонок ее в Иерусалим остался без ответа, и Нóге пришлось надиктовать на автоответчик следующее сообщение: «Куда подевалась новая владелица?», после чего, не откладывая, дозвонилась до брата, сообщившего, что разговаривал с матерью не далее как в полдень, добавив не без ехидства, что теперь она жалуется, что из-за хлопот, которые по их вине обрушились на ее плечи, она совершенно лишена была возможности пообщаться с любимой дочерью, и да – просто не видела ее все эти последние три месяца.
Мать Нóги позвонила ей тем же вечером. Ну да… Она походила чуть-чуть по магазинам, посидела с друзьями в кафе, заглянула в кино, но все, связанное с Ури, ни на минуту не выходило у нее из головы.
– От твоего рассказа у меня до сих пор все идет в голове кругом, как во сне. За те три месяца, что ты была в Израиле, мы виделись с тобой так редко… Единственное, что перешло от тебя ко мне, – это привычка бродить между кроватями, но к самому сну это, к сожалению, прямого отношения не имеет. Увы.
Нóга, в свою очередь, тоже поделилась с матерью новостями – изменили репертуар, оркестру предстоит выступление в Японии…
– Да?.. Тебе интересно, должно быть, «La mer» Дебюсси, что по-французски идентично la mère, означает фонетически слово «мать». Так что в Японии, – утешила она говорившую с нею пожилую даму в очень далеком сейчас Иерусалиме, – я, мама, буду каждую секунду думать о тебе. До самого последнего звука.
– И на том спасибо, – вздохнув, ответила мать, завершая разговор.
46
Утром она отправилась в музыкальную библиотеку, где нашла партитуру «Танцев священного и светского» Дебюсси. Сделав фотокопию, она передала весь материал Герману, который, не произнеся ни слова, засунул всю папку в ящик стола. Вечером все члены оркестра собрались в зале, чтобы обсудить проблемы, связанные с путешествием в Киото. Атташе по культуре японского посольства в Гааге на прекрасном английском ознакомил их с информацией об их размещении возле университета Дошиша неподалеку от Киото, продемонстрировав при этом впечатляющие слайды аудиторий и крепостных стен священного города и окружающей его среды. Четыре концерта были запланированы для владельцев абонементов и еще три предназначались любителям музыки двух южных городов – Кумамото и Хиросимы.
