– Хони! Марш в постель… Ты за рулем.
– Ерунда. Ты зря беспокоишься, мама. Дорога из Иерусалима до аэропорта займет не более получаса в два часа ночи.
И, натянув старый халат, он присоединился к матери и сестре; правда вместо чашечки чая он предпочел сварить сам себе большую чашку крепчайшего кофе по-турецки.
Сейчас, вглядевшись в усталое лицо брата, Нóга оттаяла, и гнев ее исчез. Тем не менее она и теперь предусмотрительно не упомянула об эксцентричном появлении Ури, чтобы ее брат не подумал, что все это случилось из-за него. И так они сидели, расслабившись в тепле и несколько осовев, и никак не могли разойтись по своим постелям.
– Ребята, – неожиданно воскликнула мать, редко когда обращавшаяся так к своим детям, – ребята, пожалуйста, не огорчайтесь так из-за того, что я не сдала этот экзамен. И, наоборот, порадуйтесь неудаче. Сейчас, когда нам не придется тратить безумные деньги на жизнь в Тель-Авиве, здесь, в Иерусалиме, я чувствую себя богатой. И, как богатая женщина, я вправе ожидать, что даже старый этот сутяга Столлер вынужден будет уважать меня и не приставать с ежемесячной выплатой пустяковой квартплаты до последней минуты моей жизни, которая, как я надеюсь, наступит еще не скоро. Потому что, оказавшись богатой – я уверена в этом, – я обрету новые силы для долгой и счастливой жизни. Более того – оказавшись богатой, я не только, Нóга, буду звонить тебе каждый день, но смогу даже навестить тебя в Европе, чтобы послушать, как ты играешь. Ну, что ты на это скажешь?
– Ш-ш-ш… Она уснула, – сказал Хони.
И на самом деле, арфистка, не выдержав, уснула, сидя на стуле; глаза ее были закрыты, дыханье тяжело, а голова покачивалась из стороны в сторону. Мать с помощью Хони бережно поставила ее на ноги, подвела к кровати и уложила, укрыв.
– Даже один час, который она поспит, поможет ей, – резюмировал Хони. – Так что, когда она очнется, можно надеяться, что она не перепутает, на какой ей нужно садиться рейс.
А пока, в ночной тишине, матери очень хотелось поведать сыну всю эту историю, связанную с Ури… Но этому мешало ее обещание, данное дочери, которое она не могла нарушить. А потому она, вздохнув, достала из сушилки брюки и рубашку, пятна от крови на которых высохли, но не уменьшились размером. Время между тем бежало быстро и в два часа ночи пришлось немало потрудиться, чтобы разбудить уснувшего человека. Нóга, спотыкаясь на каждом шагу, не упала потому лишь, что ее с обеих сторон поддерживали Хони и мать, которые довели ее до машины и усадили на переднее, рядом с шофером, сиденье, заботливо защелкнув замки ремней безопасности. Только тогда, под воздействием прохлады начинающегося рассвета открыла дочь прекрасные свои глаза и поцеловала мать, прошептав:
– Ну вот… теперь, когда ты разбогатела, сможешь ты позволить себе снять любую комнату любого пансионата в любом месте Европы. Со мной вместе.
Автомобиль рванул с места с открытыми окнами, так что прохладный бриз летней ночи привел в себя заспанную женщину. В аэропорте, невзирая на испачканную следами крови одежду, Хони сумел настоять, чтобы ему разрешили сопроводить сестру через все точки контроля, включая проверку багажа. И настолько тяжело было ему произнести последние слова прощанья, что он, держа в руках ее паспорт и посадочный талон, все провожал и провожал ее вплоть до последней черты, где непреклонный пограничник сказал ему: «Ну, все. Стоп».
Ей было тоже тяжело. Она знала – снова возвращалась она в иностранный оркестр, свободная от каких-либо обязательств перед ним, кроме музыки, в то время как ее брат оставался в стране, никогда не знавшей перемирия, которое не грозило бы назавтра обернуться смертельной угрозой, обремененный обязательствами перед семьей и одинокой матерью, которой предстояло доживать свой век в старой квартире. Забирая у него из рук свой посадочный талон, она вдруг подумала – а почему бы не вернуть ему хоть капельку надежды, что она сама, как бы то ни было, все-таки не будет абсолютно одинока. Она ведь была все это время здесь не только и не столько исключительно участником массовки. Была она женщиной, которую любили и желали. Стоя у дверей, открывавших проход в зону безопасности, она наскоро поведала брату то, что произошло в пустыне у подножья Масады во время перерыва, а потом продолжилось в родительском их доме, и до того, когда бывший ее муж, приняв обличие раненого солдата, оказался среди участников массовой съемки, чтобы потребовать от нее ребенка, которого она ему в свое время не родила.
Если Хони ничем не проявил своего удивления, то объяснялось это лишь тем, что именно сам он придумал всю эту запутанную историю, о которой говорила ему сестра, а потому он слушал ее, не перебивая, нежно держа ее за руку и переходя с нею с места на место, чтобы не преграждать путь потоку пассажиров, устремленному к металлоискателям службы безопасности… А может быть, и для того, чтобы она не заметила слезы, застилавшие ему глаза.
45
После ночей, проведенных в прогулках от одной кровати к другой, вся надежда выспаться наконец связана была у нее с полетом до Амстердама. Но чего стоят наши надежды? Ей удалось поспать немного урывками, и утром, в пути из амстердамского аэропорта, ей пришлось рассматривать через огромное окно автобуса бескрайние просторы зеленеющих полей, залитых водой, – все так, словно картину эту видела она впервые в жизни.
Три месяца тому назад сын домовладелицы помогал ей снести вниз ее чемоданы по узким ступенькам винтовой лестницы; но сегодня рассчитывать на подобную помощь не приходилось, что, правда, избавляло ее от необходимости надолго задерживаться при разговоре с квартирной хозяйкой, сгоравшей от желания в деталях узнать о том, чем закончилась в неведомом ей Израиле попытка по переселению матери ее квартирантки в тамошний дом для престарелых.
Арендованная Нóгой мансарда состояла из двух комнат, небольших, но вполне удобных. И поскольку все последнее время квартира пустовала, то в ней тем легче было заметить следы чьего-то присутствия, появившиеся в ее отсутствие. Три цветочных горшка, правда, стояли на своих местах, и, судя по всему, за ними присматривали, как, впрочем, и за кухонькой, которая сияла чистотой, но дымка подозрения, что здесь побывал то ли сын хозяйки, а может быть, и ее приятель, тот самый флейтист, воспользовался, и не раз, ее отсутствием, так и висела в воздухе, вызывая мысль о том, что в постели этой, в ее кровати, кто-то спал – один или не совсем.
А потому она сдернула простыни, засунув их в стиральную машину, и, перед тем как застелить новые, улеглась на голый матрас и попыталась, закрыв глаза, мысленно вернуться к ощущениям, которые в сходной ситуации испытывала в Израиле. Но страстная тоска по оставленному ею инструменту вырвала из овладевшей было ею дремоты и вытолкнула наружу, где она оказалась вдруг в концертном зале при музыкальном кафе, где после пары чашечек двойного кофе пришла в себя, чему в немалой степени способствовали звуки немедленно узнанного ею вальса из второй части «Фантазий» Берлиоза.
Но оказалось, что это не было отрывком, ожидавшимся ею. Это было нечто совсем другое, более богатое и глубокое, чем то, что слышала она раньше. Более сложное. К этому приложил руку Герман Кроон, генеральный директор оркестра, выразивший неподдельную радость от того, что «наша Венера наконец вернулась», – произнес он это, сжимая в зубах незажженную трубку, привезенную ему в подарок из Иерусалима и долженствовавшую помочь завзятому курильщику ощутить вкус Святой земли. Перед тем как заговорить с исполнительницей об изменениях в программе, он, в свою очередь, тоже полюбопытствовал, что достопочтенная родительница арфистки решила, выбирая между Иерусалимом и Тель-Авивом, где, по ее мнению, лучше встретить закатные дни долгой жизни.
