– Хватит, мама. Не надо тешить себя иллюзиями.
– Причем здесь иллюзии? Сегодня, когда папы нет уже в живых, это все не иллюзии. Клянусь своей душой, что именно на нем лежит вся вина. С какой-то странной уверенностью перекладывал он всю вину на меня и, я готова держать пари, пугал и тебя тоже, что роды грозят тебе смертью. И я поддалась на это, но теперь его нет, а мы, ты и я, мы остались, обретя свободу и способность самим понять реальность нашей жизни. И вот я говорю тебе, милая моя: тебе сорок два года и это – последняя возможность, появившаяся в самый последний момент.
– Упущенная возможность.
– Что ты имеешь в виду?
– Во мне не осталось ничего, чтобы я могла дать жизнь ребенку, даже если я поддамся на уговоры Ури.
– В каком смысле? В каком смысле, Нóга, дорогая, в каком смысле?
– В самом простом. Мое время, мама. И мои возможности. У меня все прекратилось.
– Почему же ты ничего мне не говорила?
– С чего бы я стала тебе говорить?
– Так, значит, мне не следует тешить себя пустыми надеждами.
– Да. Перестань мучить. Меня и себя. Обещай мне…
– И не подумаю. Потому что в отличие от тебя знаю, что когда это выглядит как конец, это еще не обязательно конец.
– Расскажи об этом моему телу, мама, а не мне.
– Что ж, и впрямь пришло время обратиться напрямую к твоему телу без твоего вмешательства.
– Это будет мудро и полезно, поскольку мое тело, а не душа время от времени жаждет услышать слова матери. Но поспеши… потому что послезавтра утренним рейсом я должна отсюда улететь…
43
Только сейчас, после телефонного разговора с матерью, ей стало ясно, насколько встреча с бывшим мужем вывела ее из равновесия – само пребывание в квартире внезапно стало почти непереносимым, и, собравшись, она быстрым шагом отправилась в ставший уже знакомым незамысловатый рыночный ресторан – помесь бара с харчевней для работяг, где уселась неподалеку от входа, лицом к нему, чтобы видеть любого, кто войдет. Но Элеэзар не появлялся, и черная камера на потолке застыла без движения, равно как и объектив, который ни разу даже не дрогнул за все то время, пока она там была. На обратном пути она посетила ряды, торговавшие десятками разнообразнейших специй для прощального ужина, который она решила устроить в честь возвращения в родные, так сказать, пенаты ее матери. Но, попав в квартиру, вместо того чтобы понежиться в одной из трех кроватей в сверкающем великолепии послеполуденного солнца – кроватей, которые очень скоро уже будут принадлежать ей только в воспоминаниях, да, вместо этого она сбросила сандалии, заменив их шлепанцами, вытряхнула на каменный пол песок иудейской пустыни и нанесла последний визит в маленький блокпост районной полиции.
В тускло освещенном помещении сидела скучающая женщина в полицейской форме, и, так же как в прошлый раз, никто ничего не мог сказать ей о мужчине, который спешно прервал с ней все контакты, так что ей оставалось только нежно провести ладонью по головам львов, дожидавшихся подобной ласки еще со времен британского мандата, после чего она двинулась по направлению к Яффской дороге, минуя площадь Ревнителей Сиона, чтобы взглянуть на здание, если память ее не обманывала, служившее нуждам и выполнявшее функции консерватории – давным-давным-давно. Но оригинальное здание, чьи студии, собранные и объединенные выступающим портиком, к которому вели прекрасно сохранившиеся мраморные ступени, исчезло, и после того, как она не услышала ничего вразумительного от какого-то случайного прохожего, не понявшего даже, о чем она спрашивает, Нóга отправилась от улицы Бен-Иегуды, в самом центре иерусалимского треугольника, к другой улице, носившей имя английского монарха, а именно короля Георга, того самого, чей сын предпочел потерять трон за возможность предаваться любви с американкой, матерью троих (не его) детей и к тому же разведенкой.
Далее путь ее пролег мимо круглой синагоги, примыкавшей вплотную к гимназии, где она училась в старших классах. Затем пришло время посидеть в кафе напротив, разглядывая полустершиеся ступени, ведущие в школу, на которых некогда, время от времени, появлялся директор, лично отлавливавший опоздавших. И именно здесь впервые она всерьез занялась классической музыкой и стала понимать, что она делает и что происходит с ней. Во время уроков, а также после обязательных школьных занятий, в классе, где столы были заняты перевернутыми вверх ногами стульями, когда она училась различать уникальное звучание арфы среди энергетики скрипичных струн.
И раз за разом теперь возвращалась она мыслями к Ури, женатому семейному мужчине, отцу двоих детей, который скорбел и тосковал по ребенку, которого она ему не родила. Но чего стоила вся его скорбь, если он не мог набраться мужества и проявить хоть какой-то интерес, пусть не до конца искренний, пусть из одного только показного любопытства, пусть на одну только минуту, к детской ее арфе, которая, как он утверждал, и явилась источником всех его последующих несчастий?
Неделю спустя после ее прибытия в Иерусалим она посетила Академию музыки, которая в это время находилась в процессе переезда из здания, расположенного рядом с резиденцией премьер-министра в кампус Еврейского университета в районе Гиват Рам. Там она натолкнулась на парочку бывших своих учителей, которые рады были убедиться, что ее любовь к музыке не только не увяла, но, наоборот, расцвела пышным цветом. Она, в свою очередь, прежде всего хотела узнать, существует ли возможность найти свободную арфу, которая позволила бы ей практиковаться хотя бы время от времени. Но учителя только покачали головами. Нет. И уж тем более ниже ее достоинства, считали они, если ей пришлось бы дожидаться такой возможности, рассчитывая на перерывы во время репетиций. Но почему бы ей не набрать отдельные листы партитуры, сказали они, и не играть, так сказать, насухо, используя силу своего воображения, не сомневаясь, что ее профессионализма будет для этого вполне достаточно. Сейчас, когда она вот-вот собирается покинуть Иерусалим, она вполне могла бы вспомнить все, чему ее научили в старой академии.
Старая академия… Как давно это было. Что-то сжало ей сердце от этих слов, и вдруг ей ужасно захотелось увидеть ту, старую академию… увидеть ее и себя… и еще одного человека… молодого и очарованного ею солдата, ожидавшего ее часами на мотоцикле, держа в руках запасной шлем.
Поскольку улица Ревнителей Сиона была неподалеку, она продолжила движение к родительскому дому, полному для нее как радостных, так и горестных воспоминаний. В отличие от сумасшедшей ночи, заполненной съемками вчерашнего фильма, сейчас дом пребывал в тишине и покое, и только силуэт пожилой женщины в освещенном окне – чьей-то матери или бабушки, свидетельствовал о наличии в этом доме чьей-то жизни.
Это кружение в неожиданном для самой нашей арфистки месте не было для нее трудным – гибкие подошвы кроссовок делали ее шаг пружинистым и легким. Более того – она получала от движения по улицам настоящее и едва ли не забытое наслаждение, которое, в конце концов, привело ее в квартал Эмек Рефаим, а вовсе не к собственному дому, поскольку, как призналась она себе самой, ей до смерти захотелось бросить прощальный взгляд еще на одно здание – то, в котором она провела первые месяцы семейной жизни. Действительно ли лестница, по которой ежедневно приходилось Ури таскать вверх и вниз тяжеленную арфу, состояла из тридцати двух ступеней, как он неизменно утверждал, или число их было иным, а если иным – то большим или меньшим? Ей предстояла нелегкая задача. Старые улицы подверглись расширению, знакомые в прошлом дома отреставрированы, и поначалу она не могла понять – где и что теперь находится. Все вокруг изменилось, стало другим, оставаясь по существу тем же самым. В чем она не сомневалась, это в количестве ступенек лестницы – их-то должно было оставаться столько же… Разве нет?
