– Эта книга… третья, сказала ты… тоненькая… она и в самом деле превратилась в поэзию, все более и более непонятную.
– Наберись терпения, – мягко сказала она, – и все станет понятнее, особенно для такого умного человека, как ты. До того даже, как мы поженились, когда мы жили в Иерусалиме в квартире неподалеку от музея и ты должен был вскоре демобилизоваться из армии, ты говорил, что я досталась тебе испорченной девчонкой, изнеженной и ленивой из-за чрезмерной любви ко мне со стороны моих родных, и, прикрываясь нелепым этим утверждением, ты добровольно взвалил на себя все мелкие и скучные хозяйственные заботы – готовку, оплату счетов, уборку, хождение по магазинам – только для того, чтобы у меня было достаточно свободного времени для музыки, учебы и частных уроков… не говоря уже о выступлениях. Я думаю иногда, что семена неудачи были посеяны в тот период, когда у тебя образовалось слишком много времени, чтобы изучить свою любовницу не только физически, не только психологически, но и досконально научиться тому, как жить с ней рядом изо дня в день, но и для того, чтобы приручить, приспособить, приковать ее к себе. Неторопливо и вежливо.
– Поработить? Присвоить? Я чувствую в этих словах какое-то раздражение. Раздражение и досаду.
– В себе самом. Там они у тебя поселились. Я думаю, что нет сейчас такого слова, что не раздражало бы тебя. Ассимиляция? Растворение? Поглощение? Ты рад был бы растворить меня в себе, чтобы облегчить свою ношу. Став при этом богаче.
– Ничего похожего ни на растворение, ни на поглощение. – Поднявшись на ноги, он закружил по комнате. – Все в точности наоборот. Я всего лишь пытался защитить тебя.
– Защитить меня?
– Послушай, Нóга. Раз уж я появлялся среди листов партитуры, в то время когда остальные музыканты играли, равно как и во время долгих и скучных встреч, приносящих лишь чувство утомления в окружении неинтересных тебе людей, а также, несмотря на то что теперь у меня есть обожаемая и прекрасная жена, не говоря уже о детях, которым я предан всем сердцем, а я говорю тебе о том, как я люблю тебя… Это означает: что-то сместилось в моем сознании. И причина этому – ты. И даже когда вновь и вновь я подтверждаю, что правильно поступил, бросив тебя, неудивительно, что я ошеломлен тем, что случилось, как и тем, что арфа еще сохранилась и жива.
– Арфа?
– Да. Арфа.
– Но арфа… она была… она есть, и я играю на ней…
– Дело в том, что однажды я пришел к убеждению, что этот инструмент не был результатом компромисса, не был просто ступенькой на пути к успеху или овладению другим инструментом, но выражением глубинной твоей сущности, выражением той миссии, которую ты призвана нести миру.
– Ури, Ури… ты изумляешь меня. Это уже что-то новое.
– Видишь, я тоже в состоянии внести нечто ценное в содержание третьей книги. Что-то свое. В то мгновение, Нóга, когда ты сказала мне, что твоим инструментом будет арфа… это настолько усилило в моих глазах твое очарование… но не только… я ощутил вдруг озабоченность – о ней… о тебе, разумеется… но также и обо мне. Другими словами, от одного этого слова все вдруг изменилось, увеличилось, возник вопрос – каким образом и какое место в моей жизни займет отныне твоя арфа, потому что с того самого первого поцелуя я знал – жребий брошен, и я не позволю тебе уйти из моей жизни, не только пока ты не станешь моей любовницей, но и моей женой. И таким вот образом вышло, что арфу тоже необходимо включить в эту любовь, распространив на нее все брачные обязательства.
– Естественно. И я могу только подтвердить, что в отношении арфы ты все свои обязательства выполнил и был для нее надежным и верным партнером.
– Это с внешней стороны, Нóга. Чтобы не огорчать и не обескураживать тебя. Это не имело отношения ни к моей любви, ни к преданности. Потому что, уж если быть честным до конца, я не верил в арфу, и звук ее не значил чего-то особенного для меня. Равным образом я не думал – уж ты прости меня, – что у тебя есть достаточно способностей (или, если тебе это покажется более приемлемым, – таланта) для нее. Все это вместе взятое. Добавь сюда еще все сложности, связанные с ее формой и весом. Я всегда должен был переносить ее с места на место, пусть даже на несколько сантиметров. Добавь сюда вечную мороку со старой, едва живой развалюхой на колесах для ее перевозки. И как надоедало мне, когда должен я был отправляться с тобой куда-нибудь к черту на кулички, в забытые богом места для участия в церемониях открытия никому неведомых школ, а то и общественных сооружений, наматывая на колесах сотни километров, для того только, чтобы за нищенскую плату в течение десяти минут ты могла блеснуть, ощущая себя востребованной артисткой.
– Это, как я понимаю, и есть твой вклад в третью книгу?
– Это всего лишь только начало…
– Пока что все сказанное тобой звучит банально для человека, который клянется, что я завладела его сердцем и его душой.
– Да. Банально для человека, преданного, вроде меня, любовника, которому любовь придавала сил мышцам, когда мне приходилось таскать эту арфу вверх и вниз через тридцать две ступени до нашей квартиры в Иерусалиме, прежде чем перебраться в Тель-Авив и арендовать шумную квартиру в полуподвале.
– Но зато насколько легче было жить там, хотя бы потому, что не составляло труда решить проблемы, связанные с арфой.
– Только относительно… если только сравнивать это с нашей жизнью в Иерусалиме. Даже когда необходимо было выкатить эту арфу из квартиры, я всегда думал, что, будь это ребенок, насколько же приятнее и легче была бы эта работа для меня.
– Может быть, может быть. Особенно если учесть, что арфа никогда не плачет по ночам.
– Это ты так шутишь?
– Новая твоя и оригинальная реплика прозвучала довольно глупо.
– «Наберись терпения», – сказал он мягко, повторив ее фразу, – и это станет приемлемо для столь умного человека, как ты. Итак, после того как твои ожидания и надежды были отвергнуты всеми оркестрами Израиля, на которые ты так рассчитывала, я не захотел, чтобы ты потеряла уверенность в себе, а потому и не произнес ни слова критики. Но я был огорчен… огорчен до глубины души, я был даже, признаюсь, в ярости, что ты избрала делом своей жизни столь эксцентричный инструмент, громоздкий, тяжелый и неуклюжий, не слишком к тому же востребованный в музыке. Древний, старомодный инструмент, скорее даже ритуальный, в чем-то, скажем, мифологический, к которому ты привязалась, не исключаю, потому, что окружавшие вашу жизнь ортодоксальные евреи одобряли в юные твои годы это необычное для них увлечение.
– Окружавшие нас соседи-ультраортодоксы никогда не играли ни на каких инструментах.
– Это точно. И потому ты решила играть вместо них или для них на инструменте, который более других подходил их традициям и, может быть, соответствовал их мечтам.
– Ох ты, Ури, Ури, – она рассмеялась. – Это не просто что-то новенькое, это, кроме всего прочего, просто смешно. Не могу поверить, что подобная мысль могла взбрести тебе в голову.
