– А этой ночью?
– И этой ночью точно так же.
– Ты не обидишься, если я сейчас прилягу на нее ненадолго?
– Минуту назад я сама предложила тебе опробовать ее, а ты сказал, что я, наверное, спятила.
– Я был неправ, Нóга, я был неправ.
И с этими словами он снял башмаки и лег на кровать, поиграл рычагами, добиваясь наиболее удобной позиции, втиснул было ладони под сверкнувший серебром затылок, закрыл глаза, а потом затих на спине, раскинув, словно пару крыльев, свои руки.
40
«Он что, намерен и в самом деле сейчас уснуть?» – спросила она сама себя, пододвигая кресло к изголовью кровати. И, чтобы не нарушить безмятежность, воцарившуюся в комнате вокруг ее гостя, она заговорила тихим голосом, произнося слова так же, как если бы читала музыкальную партитуру – отчетливо и ровно. Всего каких-то четыре дня отделяли ее от встречи с ее оркестром, и желание сжать в своих руках арфу до какой-то болезненности овладевало всем ее существом.
– В конце концов, мы должны окончательно разобраться в себе самих. Когда твоя мать была еще жива, мы по обоюдному согласию перестали спорить с твоими родителями, прекратив эти смущающие нас и бесплодные разговоры. Потому что, как твои родители могли выразить понятными словами то, что сама я в те трудные, тяжелые для меня времена не в состоянии была сделать, найти эти слова для себя самой? И тогда из-за их боли, которую они испытывали, и их ярости ты выступил в мою защиту, поскольку понял: еще немного – и они просто начнут меня ненавидеть. Но этого не произошло: не только потому, что у них уже было трое внуков от твоей сестры, но и потому, что они не в силах были представить, что ты меня бросишь, и для того, чтобы не отравлять все, связанное с твоей женитьбой, они с самой первой минуты решили никогда не ненавидеть меня?
Она перевела дыхание.
– Почему они не верили, что ты в состоянии расстаться со мной? Может, потому, что твои родители, чья семейная жизнь была полна стычек и пререканий, понимали разницу, большую разницу между ними и их сыном – твою способность к страстной любви, любви, что до сих пор не оставляет тебя и не умирает, продолжая медленно кипеть между нами – и тогда, когда мы были молоды, и сейчас, в эту вот самую минуту.
– Да, – пробормотал он, не открывая глаз, – и это объясняет, почему, вопреки всем моим сомнениям, я переборол их… и вот я здесь. Ты видишь.
– Да. Ты колебался – но пришел. И хотя мы пытались с тобой понять, что заставило нас расстаться… пытались столько раз, что об этом можно было бы написать не одну, а минимум две книги, тем не менее после стольких лет без каких-либо контактов и не связанные общими детьми, после повторного твоего брака и твоих собственных детей ты пускаешься на поиски меня в пустыне и проникаешь в массовку в роли раненого солдата. Так что давай уточним – это упрямое желание и любовное вожделение или что-то еще?
– Это что-то еще.
– Да. Сегодня это может быть что-то еще. Что-то иное, новое. Но ты должен знать: если ты удивлен самим собой, тем, что пришел сюда, то меня ты не удивил. Я ждала тебя. Моя мать может подтвердить – я говорила ей, что знаю: ты не удовлетворишься тем, что появишься в массовке в обличье раненого солдата, что тебе хватит наглости заявиться в эту квартиру, ибо, скорее всего, у тебя есть ключ. Знаю я тебя. Но даже если бы ты на это не отважился и не возник здесь этим утром собственной персоной, я хочу, чтобы ты знал: оставшись наедине с собой, я не раз говорила с тобой. Ибо мне не давали покоя мысли, которые я никогда не выражала вслух.
– Ты говоришь сейчас о тех двух книгах?
– О них, да. Но, может быть, еще больше о третьей, тоненькой такой, какими бывают книги поэзии. В Европе, когда я думала о тебе – во время репетиций, на концертах, на работе, когда случается, что арфистке не остается ничего, кроме как просиживать свой зад, отсчитывая такты и поглядывая на палочку дирижера, пока остальной оркестр делает свое дело, – образ твой, внезапно возникая, заставлял меня восстанавливать по памяти все, связанное с тобой, перерабатывая его по-новому… если выражение это более подходит для твоей идеологии.
– Подходят оба.
– И я возвращаюсь к началу. К той вечеринке в Рехавии, когда ты настоял на том, чтобы проводить меня домой через Крестовое ущелье, где в полночь, возле монастыря, ты впервые поцеловал меня. Для меня это не было первым поцелуем мужчины, и уж конечно, я не была первой женщиной, которую ты поцеловал, но ты почувствовал всю важность того, что произошло, иначе почему бы на следующий же день, после моих лекций в музыкальной академии, которая в те дни, ты помнишь, находилась рядом с домом премьер-министра, без предварительного договора, не зная ничего о моем расписании, ты в армейской униформе ждал меня на своем мотоцикле, держа в руках запасной шлем.
– Тогда только-только был принят об этом закон…
– Разумеется. Закон. А потом после настойчивого, едва ли не навязчивого ухаживания ты очень быстро выучил не только расписание всех моих занятий в школе, но и частных уроков музыки, которые я давала и в городе, и в его окрестностях. А также адреса и имена моих учеников. Мало-помалу ты изучил их, мальчишек и девчонок, моих близких, родных и знакомых, и приложил немало усилий, чтобы подружиться с ними.
Я не говорю уже о своих родных, особенно о брате, который буквально влюбился в тебя. Что не удивительно – ведь ты и вправду талантлив, у тебя быстрый ум, и, когда это требуется, ты не лишен чувства юмора. С самого начала я чувствовала, что ты предназначен для больших свершений. Больших. Надеюсь, это не обидит тебя, но, когда ты сказал мне, что сейчас возглавляешь департамент, вместо радости я испытала чувство боли, что-то вроде глубокого разочарования из-за того, что ты не находишься на самой высокой позиции всего министерства. Если бы подобные вопросы было дано решать мне, я бы давным-давно назначила бы тебя министром.
– Я бы не возражал.
– И был бы прав. С той первой минуты, что ты появился в моей жизни, ты проявил себя – по крайней мере по отношению ко мне – как человек, способный стать надежным и преуспевающим менеджером, разбирающимся в перевозках ли, исполнении ли важных поручений, связанных с шопингом, включая активные мероприятия по проведению показов одежды, умении дать самый верный совет при любой возможности насчет того, что и кому следует носить, а кому нет… и так далее, и далее, и далее. И твоя любовь очаровывала меня… пока не начала порабощать, затягивая… Куда? Я не имею в виду некоего рода ревность, которая была бы в данном случае скорее естественной – с моей стороны тоже, потому что без этого живая жизнь не может быть настоящей. Но ты своей теплотой и своей нежностью начал поглощать меня.
– Поглощать?!
– Втягивать, всасывать в себя.
– Звучит еще хуже.
Он тронул рычаги, и кровать медленно двинулась, клонясь все более и более на бок, до тех пор, пока он не оказался на ногах. С оскорбленным видом он покинул комнату и двинулся через квартиру к выходу, словно в жажде возмездия или реванша. Кончилось тем, что он принес из кухни стул, сел лицом к ней и пробормотал:
