– Привет, Нóга, – проговорил с отеческой теплотой заслуженный юрист. – По моим сведениям, начальный период предприятия, затеянного твоей мамой, закончился, и мы хотели бы узнать, приняла ли она правильное решение.
– Если это и произошло, мистер Столлер, то, боюсь, оно вас не обрадует.
– Почему бы ему меня не обрадовать? – И старый законник молодецки подмигнул. – Ведь то, что радует меня – обрадует и ее тоже. И в первую очередь – ее.
– Как я должна вас понимать?
– А так, что вам следует проявлять здравый смысл и побыстрее убраться из этого квартала, который заселяется все большим и большим количеством ультра-ортодоксов.
– Моя мама, сэр, могу вас заверить, совершенно их не боится. И убеждена на собственном опыте, что харедим уважают ее образ жизни.
– Это потому, что до сих пор она имела дело только с давними соседями, с семейством Померанц – людьми безусловно достойными и современными. Но количество семей, подобных им, непрерывно уменьшается. А на их место приходят экстремисты, искренне верящие в существование дьяволов и ангелов. Как раз сейчас на меня вышло сумасшедшее семейство, заинтересованное в ваших апартаментах и готовое немедленно выложить за них отличнейшую цену, часть из которых по договору может достаться вашей матери. Вот почему ты, Нóга, разумная музыкантша из Европы, должна помочь своему брату с корнем вырвать из сознания вашей матери всякие мысли о том, чтобы предаваться глупым иллюзиям, и чтобы она не приняла решение остаться в Иерусалиме.
– Я не могу ничего «вырвать с корнем» из ее сознания. Это ей самой следует решать – что вырывать с корнем, а что сажать заново. А где сейчас находятся собственники этого дома?
– В Мексике. И им очень нужны деньги.
– Значит, они решили выкорчевать из своего сознания не только Иерусалим, но и весь Израиль.
– Моя дорогая леди… При полном уважении к тебе, кто ты такая, чтобы с такой смелостью хоть кого-нибудь критиковать? А сама-то ты…
– Я-то? Я вернусь сюда. Можете не сомневаться. Не сомневаюсь ни на минуту: рано или поздно здесь будет симфонический оркестр, которому я буду нужна.
– Как же, как же. Доводилось мне слышать такое и прежде. Все клялись, что вернутся. И возвращались. В гробу.
– А я вернусь обратно живой. Вы сами убедитесь в этом… если проживете достаточно долго.
– Простите?!..
– Забудем это, мистер Столлер. Я очень устала. Вы лично получите ответ от моей матери. А я возвращаюсь к своей арфе – репетировать «Фантазии» Берлиоза.
– А… Гек-тор Бер-ли-оз… – он произнес это имя так, словно речь шла об однокласснике, старом друге. – Да, сногсшибательный гений… и большой любитель женщин… но здесь вам не придется спешить. Если мне не изменяет память, арфа в «Симфонической фантазии» вступает где-то во второй части.
– Что??? – Она ловила воздух ртом. – Вы знаете его музыку? Вы… его?..
– И его… и других, – подтвердил он с язвительной ухмылкой. – Из-за того, что перед тобой старый-престарый юрист, помогающий людям избавиться от недвижимости в ультраортодоксальном квартале, еще не вытекает, что я ничего не смыслю в культуре. Я-то сам ведь здесь не живу. А ты посмотри на безбрежную нищету, окружающую нас. Почему же ты не хочешь, чтобы твоя мать жила вдали от этих мест… рядом с твоим братом?
– Я хочу этого. Хочу. Очень.
– Ну так давай, работай. Убеди ее.
И, приподняв свою шляпу, он с достоинством удалился. Она осталась на месте, пораженная задиристым тоном, с которым изъяснялся этот ветхий старик, у которого, оказывается, был в душе свой Берлиоз. И долго еще она смотрела туда, где мрак поглотил его. Толкнув, она отворила маленькую дверь и, одолеваемая страхом, что Ури мог воспользоваться ключом, полученным некогда от ее родителей, поднималась по лестнице, ступая осторожно и тяжело, словно все еще была той пораженной болезнью женщиной в инвалидной коляске, которой была вчера во время съемок.
В квартире было темно. Однако она не торопилась включать свет, боясь, что в одной из комнат в какой-либо кровати, раскинувшись, лежит ее муж.
35
Хотя Ури мог в любую минуту вытащить из ящика своего стола старый ключ, ему никогда не приходило в голову воспользоваться этой возможностью, чтобы попасть в квартиру. Когда он наткнулся на бывшего шурина возле туалета, он от этой встречи не ожидал ничего, кроме короткого обмена ничего не значащими приветствиями – пустыми, пусть даже искренними и такими же незначительными, как похлопывание по спине. Но после того как Хони, с радостью человека, который снова обрел давно утраченного родственника, посвятил его – пусть даже наскоро и кратко – в проблемы, связанные со старым домом, добавив удивительное известие о метаморфозах бывшей его жены, находившейся рядом на сцене, Ури почувствовал, что случайный этот разговор был неким знаком, важным для него, но могущим несомненно оказаться неприятным для нынешней его жены, а потому, когда она появилась, он поспешил закончить разговоры.
Ибо что-то вспыхнуло в его голове от слов бывшего его шурина, что-то такое… И, потерпев неудачу в попытке разглядеть на сцене ту, о которой никогда он не забывал, он решил, что еще вернется следующей ночью, захватив, на всякий случай, с собой бинокль.
Той ночью, когда далеко за полночь он вернулся в Маале-Адумим, растревоженный всем этим зрелищем массовки в живописных костюмах, публики, одетой нарядно и празднично, великолепной музыки Бизе, а на сцене – осликами, которые тащили тележки с выглядывающими из окошек малышами, он понял, что ее брат, намеренно или нет, втягивает его в бесконечный свой мир, пусть даже и не обязывающий его к какому-то участию. Тем более что в состоявшемся случайном разговоре не было сказано ничего, что не говорилось некогда уже множество раз, отчего он не был даже до конца уверен, говорил ли он с Хони вообще, или это ему примерещилось. Если бывшая его жена предпочла вновь появиться в Израиле в роли актрисы в массовке – в опере ли, или кинематографе, – почему бы ему не встретиться, составив, так сказать, еще одну почти что семейную пару.
Долгих разговоров с агентствами, занимающимися наймом участников массовок, не потребовалось. В первом же подобном заведении в Иерусалиме ему посчастливилось наткнуться на свою бывшую секретаршу, которая с радостью помогла ему отыскать Нóгу среди участников массовых съемок, занятых в больничном сериале.
Но в ашдодском порту ему не разрешили пройти на площадку, где разместилась съемочная группа, поскольку в списке участников его имени не значилось. Будучи уверен, что так или иначе способ попасть внутрь найдется, он побрел вокруг ограждения, заглянув по дороге в крошечный кафетерий, где, распив с хозяином пивка, узнал, что, как и следовало ожидать, существует известный местным постояльцам проход на территорию порта, находившийся в дальнем конце огромного склада. Дождавшись наступления ночи, когда здоровяк, осуществлявший охрану порта от таких, как он, нежелательных посетителей, отошел, Ури проскользнул внутрь и начал бродить по коридорам, пытаясь разглядеть Нóгу среди мелькавших здесь и там женщин в больничных халатах, передвигавшихся в инвалидных креслах с колесами. Он старался не выдать себя случайно, прежде чем не утвердится в какой-нибудь определенной роли. После того как ему удалось узнать, кто и где здесь определяет роли, он добрел до гардероба, где заявил о своем желании быть полезным массовке, после чего получил возможность осуществить желаемое в роли раненого солдата, получив поношенную и грязную солдатскую униформу, которую натянул поверх своей одежды, и, для большего эффекта, всю в красных пятнах армейскую головную повязку, обмотанную вокруг головы. И этот вот новоявленный бедолага, потерянная эта душа вновь пустилась на поиски Нóги, найдя-таки ее в столовой, но уже после того, как, отужинав, она пыталась отыскать для себя место ночного пристанища, а когда она нашла это место в маленькой комнатке, у него не хватило духа последовать туда за ней; хватило его для того лишь, чтобы, подобно часовому, стоять снаружи, чтобы никто из посторонних не вошел туда прежде него. Только после того, как шум и суматоха сошли на нет, он позволил себе в качестве раненого солдата, вернувшегося с поля битвы, но отнюдь не на правах бывшего мужа, расположиться на соседней с нею кровати, чтобы охранять ее сон – так, как часто поступал он тогда, когда они были женаты. И на самом деле – эта ночь давалась ей тяжело. То и дело она глубоко вздыхала; просыпалась на мгновенье, откидывала и вновь закутывалась в одеяло, переворачивала подушку и натягивала простыню, с каждым разом укорачивая ее и обнажая при этом то маленькую цвета слоновой кости ступню, то словно выточенную искусным мастером тонкую руку, так хорошо известные ему объекты страстного желания; все это после почти что непосильной борьбы с собой он бережно укрывал… до тех пор, пока и на него не снизошел милосердный сон.
