– Я?
– Да, ты.
– А почему ты согласилась?
– Мы согласились, потому что испугались, что будешь ревновать нас к этому ребенку и возненавидишь его. Но если, говорили мы между собой, если мы назовем малыша так, как Нóга нас просит, может быть, они подружатся… пусть даже ни мне, ни папе это имя не нравилось.
– Так что, в конце концов, именно я виновата во всем?
– А кто еще? Ведь это тебе до смерти захотелось, чтобы наяву существовал кто-то живой, способный начертить вокруг себя линию и заставить замереть все живое до тех пор, пока он не скажет «отомри!». И вот тебе результат: Хони пробует обвести круг вокруг вашего случая – твоего и Ури, приказав вам замереть и не двигаться.
– У него нет на это никаких прав.
– Разумеется. Никаких прав у него нет. И я поговорю с ним… он получит от меня по рукам.
– Это никогда не производило на него ни малейшего впечатления. Я знаю, что Ури не оставит меня в покое.
– Чего он может от тебя хотеть? Реально.
– Детей, которых я ему так и не родила.
– Тогда перестань путаться с массовкой. В этом мире есть еще чем заняться. И он от тебя отстанет. С этой минуты занимайся только собой и вернись к действительной, а не придуманной жизни. Вернись в нее, не выпуская плетки из рук.
– Но ведь я и говорю о действительности, мама. Именно ее я и боюсь.
– Тогда я попрошу Хони поговорить с ним, чтобы он оставил тебя в покое.
– О, нет! Нет, нет. Уж это-то никуда не годится. Прошу тебя – Хони ни слова.
– Но почему?
– Потому что от этого будет только хуже. Сейчас более или менее ясно ему, что ты переезжать сюда не хочешь, чтобы жить поблизости от него. И он ищет возможности с помощью Ури затащить меня в Иерусалим, чтобы с моей помощью заботиться о тебе.
– Когда, по-твоему, подобная мысль пришла ему в голову?
– Во время оперы у Масады, когда вы все вместе остановились в отеле. Если с его изобретательным умом не понадобилось много времени, чтобы распрощаться с былыми иллюзиями, так что, в конце концов, он понял то, что я понимала с самого начала.
– Похоже, что вы оба знали, что у меня на уме, раньше, чем я сделала первый шаг?
– Иногда подобное случается.
– А что, если я вас удивлю?
– Зачем тебе это? Да и не выйдет.
– Ох… Доченька, милая… Скажи мне, как тебе удается играть на таком чувствительном инструменте, трепетном и романтическом, и выражаться так грубо?
– Когда я играю – я не разговариваю. Играя, я никогда не впадаю в ярость.
– А что может заставить тебя впасть в ярость?
– Мой брат, которого ты мне подарила.
– Но ведь брат… Он ведь по-настоящему любит тебя. Ты знаешь… Знаешь, как он тебе предан. Даже в то время, когда он был еще малышом в детской кроватке, можно сказать – в колыбели, он заходился часто в крике и никто… Слышишь, никто не мог успокоить его. Только когда, склонившись над ним, ты шептала ему что-то, он замолкал. И начинал улыбаться.
– Ну а поскольку сейчас Хони не лежит, к сожалению, в своей колыбели, единственное существо, на долю которого выпали слезы, – это я.
34
Взволнованная до глубины души, она обняла и расцеловала мать.
– Ну давай, удиви нас, – сказала она и понеслась из Тель-Авива домой в Иерусалим, закрыла на засов входную дверь, удостоверясь, что даже если бывший муж, потерявший рассудок от вспыхнувшей снова страсти к бывшей своей жене, предпримет попытку добраться до нее по желобу или водосточной трубе, то для пущей безопасности ей достаточно запереться на крючок в ванной, захлопнув на всякий случай форточку. После чего она отключила мобильник и городской телефон, с огромным наслаждением встав под тугие струи воды, и стояла долго-долго, смывая с себя остатки воображаемой, придуманной действительности, прежде чем нырнуть в детскую свою кровать.
Проснулась она, полностью отдохнув. Возможность того, что Ури попытается прийти сюда, почти не пугала ее, поскольку она сделала все возможное, чтобы защитить себя. Даже если у него был ключ от родительской квартиры, все-таки она была закрыта на засов, который не позволил бы ему проникнуть без разрешения. Что беспокоило ее по-настоящему, это молчание Элиэзера. Ведь это он уговорил ее принять участие в съемках больничного сериала, пусть даже ему самому и не досталась роль покойника. Все равно, как минимум он должен был с ней попрощаться, перед тем как исчезнуть. Ладно, пусть она тоже без излишних раздумий рассталась с ним. Но в реальной жизни человек его возраста, имеющий внука, опытный свидетель полиции, должен бы знать, что есть предел терпению, налагающему на него ответственность, пусть даже речь идет об одинокой женщине, которая к тому же вскоре покинет страну.
Как же в подобном случае отыскать мужчину, о котором она знает только его имя? Которого она встретила и с которым познакомилась, только оказавшись в массовых съемках – работе, которую он – или ее брат – нашли для нее? Отбросив сомнение и страх, она с наступлением вечера принялась бродить среди торговых рядов рынка Махане-Иегуда, остановилась у любимого его ресторанчика, описывая его во всех деталях официантам, имитируя его заикающуюся речь… И да, они узнали нарисованный ею портрет, но не могли назвать ей его фамилию, полное имя или адрес, лишь подтверждая, что Элиэзер был некогда полицейским офицером. Так что в своих разысканиях ей стоило бы лучше всего обратиться в полицейский участок у входа на рынок.
Ей всегда нравилось это место – совсем маленький домик, сохранивший свой облик со времен британского мандата, с двумя каменными львами, охранявшими входную дверь. Прошедшие годы заметно приглушили ярость в львиных глазах, выглядевших сейчас вполне миролюбиво. Словно они подмигивали теперь, вспоминая далекое детство, когда маленький Хони ужасно боялся их поначалу, а она заставляла его гладить их по голове и просовывать крошечные пальчики им в пасть, чтобы таким образом утихомирить.
Парочка скучающих полицейских внутри никогда не слышали об ушедшем на пенсию офицере по имени Элиэзер, хотя Нóга, имитируя его заикание, пыталась освежить их память. Если он снимается в массовке, предположили они, ей стоило бы поискать их среди израильских киношников или в конторах по найму актеров для массовки.
Вместо того чтобы прямиком отправиться домой, она сделала круг по наиболее населенным кварталам ультраортодоксов – Меа-Шеарим, Геула и Керем Авраам, где бродила по улицам, останавливаясь, чтобы прочитать извещения о смерти, наклеенные на стенах вперемежку с постерами, предупреждающими об опасностях и чем-то похожими на доносы. Возвращаясь обратно к Мекор-Барух и улице Раши, она, едва не запнувшись, остановилась. Уж не натолкнулась ли она после кинематографической массовки на какую-то новую действительность, поджидавшую ее возле ее же дома? Но нет – то снова был лишь старик-адвокат, представлявший интересы владельцев и наследников здания.
