– А нельзя ли без детишек?
– Никак, – заверил ее помощник режиссера. – Просто никак. Ибо никакая уважающая себя опера, в которой есть массовые сцены, не может обойтись без детей.
– Очень жаль, – сказала Нóга. – Но я согласна… если только вы скажете мне, что делать, если ослик вдруг взбесится?
– Это исключено, – после секундного раздумья заверил ее помощник режиссера. – С чего бы это могло произойти? Кстати, посмотрите вон туда – там, слева, сидит его хозяин, и я уверен, что он поручится за его спокойный и добрый нрав.
И действительно, у подножья одного из холмов стояла двухколесная кибитка и запряженный в красного цвета сбрую почтенного возраста осел, размышлявший, похоже, о превратностях и судьбах этого мира.
Нóга подошла к животному и, желая выразить свое расположение к этому невольному, но, похоже, необходимому, как и она сама, участнику бессмертной оперы Бизе, потрепала одно из его огромных ушей, улыбнувшись при этом его владельцу, а потом вдруг спросила его, есть ли у него курбаш.
– Курбаш? – Сказать, что владелец осла был ошеломлен, услышав арабское обозначение кожаной плетки из уст еврейской женщины, значит не сказать ничего. Но, овладев собой, он не без достоинства покачал головой. – Нет.
Плетки у него не было. Да и зачем? У его четырехногой собственности был такой покладистый характер, что никакой плетки ему не требовалось. Это самый добродушный осел на всем белом свете, несколько даже с обидой заявил он.
Поднявшись, он вложил ей в руки ременные вожжи.
– Вот, пожалуйста. Можете хоть сейчас повести его вон к тому взгорку. Он пойдет за вами следом, куда захотите. Ну, пошли…
Когда они взобрались на холм, помощник дирижера подал знак, адресованный оркестру и хору, после чего другой помощник – уже режиссера, сказал Нóге, что теперь ей следует спуститься с повозкой вниз к самой сцене, где их перехватят двое других участников массовки, спустившихся им навстречу с противоположного холма в сопровождении псевдопоселянок, несущих вилы и мотыги, в то время как оставшиеся участники сцены – а именно те, что несли на своих головах большие корзины с овощами и фруктами, – должны непрерывно появляться то здесь, то там, создавая впечатление – позитивное, по мнению постановщика, для восприятия самой оперы, – что Севилья в свое время являлась местом не только оживленного передвижения народных масс, но и плодоносной провинцией этой страны.
Репетиция отняла последние силы как у оркестра, так и у хора. Звучали все те же пассажи – снова и снова. Исполнительница партии Кармен вместе с Лейтенантом и Капралом разогревали голосовые связки в индивидуальных артистических уборных, служивших заодно и раздевалками. Остальные занимались тем же снаружи, добиваясь должного согласованного звучания хора, оркестра и перемещения танцоров. Режиссер вместе с помощником дирижера добились, наконец, желаемого результата, и статисты были отправлены в отель для отдыха, за исключением семи участниц массовки, прибывших с опозданием, для них потребовался отдельный прогон предстоящих сцен – появления тореадоров и контрабандистов среди холмов, а также сбора толпы народа посреди арены для боя быков.
После репетиции, в ожидании микроавтобуса, который должен был отвезти их в отель, все семь женщин, спасаясь от палящего солнца, попытались найти укрытие в оркестровой яме среди разбросанных там и тут пустых стульев – но что это было за укрытие! Другое дело – инструменты! Большинство музыкантов, правда, всегда носили их с собой, но некоторые… такие, что не было ни возможности, ни смысла таскать их с собой… и в первом ряду среди них, несомненно, находилась арфа, уютно устроившаяся в синем, с серебристой надежной молнией футляре. Сначала Нóга поглядывала на нее издалека и только потом решилась подойти поближе. Разумеется, все это бесценное хозяйство сторожил охранник – именно он в эту минуту, стоя за дирижерским пультом, жевал огромную питу, пристроив пластиковую тарелку на пюпитр. Поначалу она решила попросить у него разрешения, но потом подумала, что лучше всего сделать вид, будто она – просто-напросто одна из оркестранток, и, не глядя по сторонам и не прибавляя шага, медленно подошла к инструменту, и, потянув за молнию, освободила его из заточения, невесомо дотронувшись до струн, которые отозвались на ее прикосновение тихим вздохом.
Восемь недель прошло с тех пор, когда она в последний раз прикасалась к подобному чуду, и теперь ее всю обожгло, а потом обдало холодом. И у нее закружилась голова. И, что было совсем уж необъяснимо – ею в это мгновение овладело страстное желание…
Охранник все-таки заметил ее. Что охраняет он здесь, подумала Нóга – оставленные инструменты – или музыку… музыку как таковую? Она перевела взгляд и увидела своего ослика, терпеливо стоявшего на прежнем месте, поодаль. Сейчас его торба с ячменем, должно быть, уже пуста, потому что он не двигал больше челюстями, а задумчиво пялился, разглядывая Масаду. Она тоже перевела свой взор в сторону древней крепости, чье одиночество пережило превращение реальности в миф. Затем она окончательно использовала все возможности молнии, сняв с арфы прикрывавшую струны мягкую и тонкую оболочку, словно обнажая ее плоть, и, усевшись в ее тени, гладила и ласкала ее обеими руками, словно любовника, не колеблясь и не испытывая ни малейшего стеснения, а затем, как если бы ее концерт уже начался, заиграла «Фантазии» Сен-Санса.
Она с силой касалась струн, перекрывая завывания ветра, налетавшего из пустыни, и впечатление от ее игры было более глубоким и мощным, чем если бы играла она в самом замечательном концертном зале. Охранник, пораженный, спустился с подиума на землю и застыл в нерешительности, не понимая до конца, следует ли ему прервать это несанкционированное представление, но, бросив взгляд на шестерых женщин массовки, пробудившихся к жизни от звучащего волшебства Сен-Санса, заставившего их окружить арфу и ее хозяйку, отказался от проявления какой бы то ни было инициативы, со своего места следя за сильными пальцами и невольно подходя все ближе и ближе.
А она, вся отдавшись красоте ею же извлекаемых звуков, поочередно нажимая на педали, все играла и играла, осознав вдруг, что превосходит в эту минуту самое себя, и зная твердо, что не допустила в этом спонтанном исполнении ни единой ошибки и что никогда не играла так хорошо.
На окружавших ее слушателей она не смотрела и даже не улыбнулась им. Время от времени, по профессиональной привычке, она бросала быстрый взгляд на подиум, сосредоточив взгляд свой на рядах синих и красных струн; всем своим существом она хотела понять лишь одно – успевает ли за ней тот невидимый, но от этого не менее реальный оркестр, присутствие которого каждую секунду она ощущала у себя за спиной.
Когда она закончила, взяв последний аккорд, вся окружавшая ее массовка разразилась аплодисментами. Но точнее всех общее впечатление выразил охранник, сказавший с почтительной грубостью:
– Если ты так здорово играешь на этой своей штуке, какого черта ты делаешь в массовке?
– Так уж получилось, – ответила Нóга. – Я ведь на самом деле арфистка. А сюда попала, потому что…
