Тем не менее сладкий ее сон длился недолго, и когда Нóга проснулась, она первым делом удостоверилась в том, что телевизор действительно молчит; затем, сбросив халат, нагишом прошествовала в ванную комнату, окно в которую тоже было заблокировано и закрыто на крючок, пустила воду в ванну, стоявшую на металлических ногах в виде птичьих лап, и бросила в нее горсть синей ароматической соли Мертвого моря. И в то время как, растянувшись в пронзительной синеве, она наслаждалась давно забытым ощущением ничем не омраченного счастья, ей казалось, что за стеной душистого пара всплывают перед нею печальные глаза детей, которым все дороги внутрь этого рая были закрыты.
Чуть позднее из Иерусалима позвонил Хони. Обед, назначенный на сегодня, был отменен, так что у него не оставалось другого выхода, кроме того, чтобы с удовольствием пригласить в ресторан и побаловать вкусной едой свою сестру.
– Тогда приходи-ка лучше домой, – сказала она. – Уж чем-нибудь я тебя покормлю. Заодно увидишь задвижку, которую поставил Абади, равно как и крючок.
Но Хони настаивал на своем.
– Нет. Задвижка и крючок, которые тебе так нравятся, мне абсолютно не интересны, а родительский дом сводит меня с ума. Ты заслуживаешь возмещения и утешения за концерт, который у тебя украли по моей вине. Поспеши… я уже сижу у столика, дважды прочел меню, и шеф-повар ожидает только, когда ты приедешь.
В центре Нижнего Иерусалима, и впрямь в самом фешенебельном ресторане, он пытался завоевать благосклонность сестры, соблазняя ее изысканной едой. Между переменами блюд он, желая как можно глубже быть в курсе дел, расспрашивал ее о работе на съемках оперы, производящихся у подножия Масады. Участники хора предположительно тоже набирались из массовки, но для заднего плана дополнительно требовались женщины. Желающих и подходящих для этой позиции было больше чем достаточно, но он отвоевал место для сестры, так что на все то время, которое зависит от нее самой, она сможет наслаждаться участием в музыкальной жизни страны – если не в качестве исполнительницы, то, безо всякого сомнения, как участница массовки. Да, кто спорит, – со вздохом произнес он, – утрата концерта Моцарта давит – и будет еще давить на ее сознание, – но тут уж ничего не поделаешь. Но сыновний долг… а он ведь хороший сын, не позволяет ему обречь мать на жизнь в окружении религиозных фанатиков, пусть они даже не живут рядом со времен самого раннего детства. Но внезапно он заметил признаки некоторого сомнения и неуверенности в ее поведении и теперь он умоляет ее, свою сестру, отказаться от романтических и замшелых европейских понятий, бытовавших в древних городах, а потому и помочь ему, Хони. С переездом их матери от черного ультрарелигиозного Иерусалима к жизни среди белых людей, где она окажется рядом с собственным сыном, невесткой и любимыми внуками, получив возможность завести новых друзей в пансионе, объединенных общими интересами, и еще – кто знает, ведь пути Господни неисповедимы – встретит нового спутника жизни.
– Спутника жизни?!
– Именно. Пока человек жив – все возможно, Нóга, и все разрешено. Смерть папы не превратила ее в инвалида, лишенного сил; ее преданность папе все эти годы не отнимает у нее права оставаться полноценным человеком. Ты со мной не согласна?
– Я тебе верю.
После обеда он отвез ее обратно на улицу Раши,́ но у него не было ни времени, ни желания посетить дом, где прошла их молодость.
– Там нет ничего, на что я не нагляделся бы в прошлой жизни, – сказал он, – и я вовсе по этому не соскучился. Пришло время расстаться с прошлым навсегда.
Поднимаясь по лестнице, она пожалела, что его нет рядом, потому что, подойдя к двери, услышала непонятные звуки сражения, а попав в квартиру, немедленно увидела его, усевшегося в родительских креслах: подстриженного наголо мальчишку в белой рубашке, с телевизионным пультом в руках; цицит выпущены наружу, длинные черные пейсы, окаймлявшие лицо и делавшие его похожим на дикого козла; предмет его забот покоился у него на коленях, посапывая, и лицо его, в ореоле золотистых и вьющихся пейсов, еще больше, чем обычно, похоже было на лицо сошедшего с небес ангела.
Задвижка, поставленная Абади, в конце концов, похоже, не смогла противостоять их домогательствам во время ее отсутствия, поняла она. И это сейчас наполнило ее всю не столько гневом, сколько чувством, близким к отчаянию. Она вспомнила о маленькой своей опрятной и простой квартирке в Арнеме, и жалость к самой себе охватила ее. Но прежде, чем она сумела, смогла выдавить из себя хотя бы первый слог, старший из разбойников затараторил в обычной своей манере – жалостливой и в то же время наглой:
– Послушай, Нóга… ну в самом деле… поверь, твоя мамаша всегда разрешала смотреть у вас телевизор. Честно.
– Твоя мамаша… – язвительно передразнила она его. – Послушай, парень, я – не твоя мама и с меня хватит этих игр. Так что убирайтесь – прямо сейчас. И возвращайся к дедушке с бабушкой, не забыв у меня этого цадика. А я приду наверх позднее и расскажу им, что вы здесь мне устраиваете.
– Ничего из всего этого у тебя не выйдет, – сказал мальчик с мягкой горечью, неожиданной для нее. – Бабушка наверху уже даже не вспомнит, что она – наша бабушка.
– Тогда я все расскажу вашему деду. Уверен, что он с вами разберется.
– Интересно, как он это сделает, – так же тихо спросил мальчик. – Дедушка возвращается домой поздно вечером едва живой, добредает до кровати, валится на нее и спит. Нет, ты послушай, Нóга, я готов поклясться на Библии, что твоя мама снова станет приглашать нас к себе, чтобы утихомирить. И сама включит телевизор. Она очень жалеет этого бедняжку.
И произнося все это, он непрерывно переключал пультом программы. Мелькнул исторический канал, за ним последовали моды, и снова она почувствовала, как захлестывает ее волна ярости. Одним движением выдернула она шнур из розетки и, ухватив мальчишку за белый воротник, вытащила его из кресла.
– Послушай… как, ты сказал, твое имя?
– Иегуда-Цви.
– Ну так, Иегуда-Цви, слушай меня внимательно. Вы больше не появляетесь здесь. Никогда. Потому что следующий раз я просто отхожу вас плеткой, слышишь? И тебя и твоего цадика. Запомни это.
Но сын Шайи спокойно поднял валявшуюся возле кресла ермолку, кипу, и водрузил ее на голову, одернул смятую рубашку и спросил с хитрой улыбкой:
– У тебя есть плетка?
– Одна для вас еще найдется. – И, кончиком туфли легонько ткнув золотоволосого малыша, не собиравшегося, похоже, просыпаться ни при каких обстоятельствах, она добавила: – Я арфистка, и рука у меня тяжелая. Не забывай об этом.
21
Этой ночью, в постели, она с улыбкой задавала сама себе вопрос: где, черт ее побери, могла бы отыскаться плетка. И откуда само это слово появилось в ее лексиконе? Просто случайно услышанное, оно поразило и запомнилось ей… или что? Может быть, даже ей кто-то показал, так или иначе – почему бы и нет? Если бабушка малолетних разбойников с верхнего этажа и не знала уже, кто она такая, а дедушка вколачивал содержимое Торы до глубокой ночи в головы студентов ешивы, а Шайа, симпатичный когда-то парень, был так увлечен экстремистским своим культом, почему бы не применить плетку для выполнения приказа? Настоящую плетку, которой можно взмахнуть в воздухе, и свист которой, пусть даже на расстоянии, может вызвать страх, поскольку этот ангелоподобный и упрямый, как осел, малыш, понимала она теперь, ни за что не захочет отказаться от своего телевидения, так что в оставшиеся недели ее пребывания в Израиле у нее не остается иного пути защищать свою собственность, кроме как засовом; но поскольку и засов не сработал – то плеткой, причем не символической, а самой что ни на есть настоящей.
