§ 16 Орудие (инструмент) и разделение труда
К сожалению условия, на каких людям дана жизнь, делают единственным преимуществом, какое можно извлечь из плодотворности человеческой рабочей силы, способность удовлетворить с ее помощью жизненные потребности более чем одного человека и более чем одной семьи. Продукты труда, результаты обмена веществ между человеком и природой, недостаточно долговечны чтобы стать частью мира, и трудовая деятельность, исключительно занятая поддержанием жизни, не обращает внимания на мир. Animal laborans, гонимое своими телесными потребностями, не владеет своим телом так же хорошо как homo faber своими руками, этим первоорудием человека, вот почему Платон утверждал что рабы и рабочие не только подчинены необходимости и потому неспособны к свободе, но покорились животной стороне «души»
[180]. Работающее массовое общество, какое было на уме у Маркса когда он говорил об «обобществившемся человечестве», состоит из родовых существ, из безмирных представителей человеческого рода, всё равно, загнаны ли они как рабы своего хозяина в это положение чужим насилием или на правах «свободных» рабочих выполняют свои функции добровольно.
Само собой разумеется, безмирность у animal laborans совершенно другого рода чем активное бегство от мира, бегство из публичности мира, бывающее, как мы видели, признаком деятельного добра. Animal laborans не бежит от мира, но вытолкнут из него в неприступную приватность собственного тела, где он видит себя в плену у потребностей и желаний, в которых никто не участвует и которые никому невозможно вполне передать. Рабство и изгнание в домохозяйство, в общем и целом вплоть до Нового времени определявшее общественное положение трудящихся классов, продиктовано в первую очередь самой природой человека, condition humaine: жизнь, для всех других родов живых существ тождественная их бытию вообще, для человека из-за присущего ему «бунта против тщеты» и преходящести
[181] настолько не совпадает с его экзистенцией, что может даже представиться ему обузой, помехой как раз его человеческому бытию. И эту обузу нести тем тяжелее, что ни один из так называемых «высших» интересов не может сравниться по непосредственной настоятельности с элементарными жизненными потребностями, под напором которых нужно озаботиться сначала обо всём «низшем», чтобы «высшее» вообще могло хотя бы просто поднять голову. Социальным положением работающей части человечества было услужение и рабство, потому что они естественным образом обусловлены самой жизнью. Omnis vita servitium est – «всякая жизнь есть рабство»
[182].
Обузу жизни, биологического круговорота, заполняющего и вместе поглощающего всё специфически человеческое, биографически описуемое время между рождением и смертью человека, можно по причине естественно производимого им излишка свалить на других, и рабы древности были заняты главным образом в хозяйстве, где освобождали своих господ от этой обузы, а именно от тягот, связанных с чистым потреблением
[183]; лишь относительно малое число их – статистически слишком незначительное, а исторически являющееся слишком поздним феноменом чтобы объяснить и оправдать им учреждение рабства, – было занято в производстве товаров или в качестве государственных рабов на шахтах. Исключительная роль рабского труда в античном общественном порядке, так и не дошедшем, хотя ему был известен и свободный труд, до осознания непроизводительности и пустопорожности всякого рабского труда, можно в принципе объяснить лишь тогдашним акцентом на потреблении, а не на производстве, так что, по выражению Макса Вебера, античные города в отличие от средневековых были прежде всего «центрами потребления, а не производства»
[184]. За то, чтобы все свободные граждане могли быть избавлены от груза жизненных нужд, платили страшно дорогую цену, и она никоим образом не сводилась лишь к насильственной несправедливости, причинявшейся тем кого оттесняли в сумерки нужды и тягостного труда. Эти сумерки сами по себе в известной мере еще естественны, они неустранимо принадлежат к условиям человеческой жизни; лишь насилие, каким часть человечества за счет других освобождает себя от этой естественной обусловленности, является делом людей. И таким образом действительная цена, какую платят за абсолютную свободу от необходимости, в известном смысле есть сама жизнь, соотв. ее живость; цена, за какую человек только и может избавиться от тягот жизни, та, что на его долю остается своего рода жизнь-эрзац, искусственная жизнь, утратившая свою естественную живость. С помощью слуг господа могли найти замену даже для своих пяти чувств, даже «тяготу» видения и слышания с них могли снять их заместители, «через которых они и видели и слышали», как это называется у Геродота
[185].
Внутри биологического круговорота, обусловившего своим ритмом линейное, необратимое временнóе протяжение человеческой жизни, удовольствие и неудовольствие, тягота вырабатывания и наслаждение поглощения всего необходимого для жизни располагаются так близко одно к другому, что последовательное устранение тяготы труда неизбежно лишает и жизнь ее естественнейших наслаждений; поскольку же эта биологическая жизнь остается двигателем собственно человеческой жизни, последняя может вполне избежать «работы и заботы» лишь когда готова отречься от присущей ей живости и витальности. Тяготы и беды никогда невозможно изгнать из человеческой жизни полностью, не изменив заодно и всей человеческой экзистенции; они не признаки какого-то нарушения, но скорее вид и способ, каким дает о себе знать сама жизнь вместе с нуждой, к которой она привязана. «Беструдная жизнь богов» для смертных стала бы неживой жизнью.
Ибо действительность, какою повертывается к нам жизнь, и реальность, присущая миру и требующая от нас доверия, имеют разную природу. Реальность мира убеждает нас прежде всего постоянством и долговечностью, бесконечно возвышающимися над человеческой жизнью. Знай человек о его скором конце, мир неизбежно утратил бы именно свой характер действительности, как он по сути и утратил его в раннем христианстве, пока верующие оставались убеждены в скором осуществлении эсхатологических ожиданий и надежд. Действительность жизни напротив дает о себе знать исключительно в той интенсивности, с какою она ощущается в каждое мгновение своего присутствия, и эта интенсивность выражается с такой стихийной силой, что там, где она воцаряется в радости или страдании, всякое восприятие реальности мира исчезает. Что жизнь богачей теряет в витальности, в близости к земному «добру» земли то, что приобретает в утонченности, в способности чувствовать прекрасные вещи мира, отмечалось часто. Умение жить в мире способно осуществиться лишь в той мере, в какой люди имеют волю трансцендировать жизненные процессы, отстраниться от них, тогда как наоборот витальность и живость человеческой жизни могут быть сохранены только в той мере, в какой люди готовы взять на себя груз, тяготы и труд жизни.
