Пока от меня не требовалось никаких конкретных действий, я решил заняться тем, что всегда утешало меня в часы безысходной скуки, – творчеством. В последнее время я всё больше чувствовал себя одиноким, и чем сильнее становилось это, как ни странно, умиротворяющее чувство, тем меньше меня устраивала наша музыка. Как-то раз я сел и переслушал первый альбом нашей группы. Так стыдно мне было только раз в жизни: когда я перечитал написанные мной в шестнадцать лет любовные стихи. Какое жалкое подражание, какая несъедобная сборная солянка из всех имеющихся в мире музыкальных приёмов! Да и само название группы – Death and Resurrection, Смерть и воскрешение, пошлость, да и только. Я этого всего не говорил никому из ребят, потому что знал: они меня не поймут и не поддержат, их всё устраивает. Но мои новые песни уже были другими. Они претендовали на привычность для нормального среднестатистического уха, а не только для остроконечных ушей всяких там готов и металистов. Они повзрослели. Я с нетерпением ждал фестиваля в Тбилиси, чтобы исполнить их, хотя, конечно, не надеялся, что это выступление окажет какое-то значительное влияние на развитие моей карьеры.
Неизвестно, что за хитрость применил Ниязи, или моя популярность, точнее, мода на мою смерть ещё не прошла, но только мероприятие имело успех. Двести пятьдесят человек отметились, что придут, и, даже если учесть, что две трети из них всё-таки проспят или найдут дела поинтереснее, это всё равно было много. Нажавших кнопку «интересует» было с полтысячи. Кем были все эти люди и что им было нужно от мёртвого меня? Самые активные даже комментарии написали. «Обезательно приду, надо отдать долг уважения такому талантлевому человеку!!!!!!!!!»; «конечно приду он был моим очень хорошим другом» (кто ты, чувак, я тебя не знаю!); и было даже такое: «Делать вам нехрена, к самоубийце на могилу ходить, еще и шоу из этого устраивать, его надо было не на кладбище закапывать, а отдать на сьедение диким собакам. Никто не имеет право забирать у себя жизнь которую дал Аллах!» На съедение диким собакам, ну надо же. Высокоморальные люди такие высокоморальные.
Утром воскресенья моё любопытство взяло верх над ленью, поэтому в половине десятого я занял наблюдательный пост у дёнярной, располагавшейся напротив сада Ахундова, чтобы поглядеть, скольким людям больше делать нечего, кроме как отправиться на мою могилу. Вскоре я пожалел, что не устроился с противоположной стороны улицы, у цветочного магазина, потому что запах жареного мяса чуть не свёл меня с ума. После недолгого сопротивления я всё же взял себе один дёняр с двойным мясом и жадно вцепился в него зубами. От блаженства я чуть не забыл, зачем вообще сюда пришёл, но тут подъехал непохожий на остальные автобус, притормозил поодаль от автобусной остановки, раздвинул двери и изрыгнул из себя Ниязи. Мне не хотелось, чтобы он меня увидел, поэтому я постарался прикинуться обычным мужиком, стоящим у точки быстрого питания. Ниязи подошёл к небольшой группе людей, произнёс перед ними краткую речь, взмахивая руками чуть ли не выше головы, как будто совершая ритуал управления погодой. Похоже, они пришли к какому-то соглашению. Постепенно группа разрасталась, подходили новые люди. В основном это была, конечно, молодёжь. Многие были одеты в футболки с черепами и прочей чепухой, а некоторые даже надели майки с логотипом нашей группы. Я вдруг понял, что улыбаюсь, и тут же согнал эту умильную улыбочку с лица, ибо не пристало. Мне, как любому серьёзному творцу, положено быть суровым, печальным и загадочным. Дёняр закончился, я облизал пальцы и выбросил кулёк в урну. Впрочем, налетевший ветер тут же подцепил его и понёс в сторону собравшейся компании. Затаив дыхание от восторга, я наблюдал, как в хаотичном на первый взгляд полёте он неумолимо приближался к зазевавшемуся Ниязи, и – шмяк! – прилепился с разгона к его голове. Ниязи дёрнулся и принялся яростно шевелить губами – отсюда мне не было слышно, но, судя по всему, он выяснял отношения с кульком, а может быть, с бакинским ветром.
А народ всё прибывал. С неприятным изумлением (почему меня никто не поставил в известность?!) я увидел нашу группу: и несчастную Сайку в простой чёрной майке и старых джинсах, но всё равно притягивающую к себе восхищённые и завистливые взгляды, и представительного Мику, нацепившего на себя чёрный костюм, невзирая на жару, и, как обычно, злобного и неопрятного Джонни, и Эмиля, брезгливое выражение лица которого кричало всем о том, что он предпочёл бы в это время находиться в любом другом месте. Когда все они влезли в автобус, я почувствовал себя брошенным и никому не нужным, хотя и понимал, что именно из-за меня и моих выкрутасов они все собрались. Ниязи, действуя, как профессиональный погонщик мелкого рогатого скота, живо загнал всех в автобус, который тут же снялся с места и тяжело пополз вверх по дороге.
Мне ничего не оставалось, кроме как грустно побрести обратно домой. Неприятное чувство – когда твою судьбу вершат другие вместо тебя. Я вроде как был тут звездой, но на самом деле звездой был Ниязи. Так всегда и происходило в моей жизни – сиял я, но светилом объявляли кого угодно, только не меня.
Размышляя об этой несправедливости, к концу пути я совсем озлобился, поэтому, увидев, что дядя Рауф начинил крысами очередной ящик, сбил с него крышку, даже не проверив, не следит ли кто за мной. И тотчас же поплатился за свою беспечность. В этот воскресный день почти все соседи были дома, и одна из трёх безобразных сестёр, что жили напротив нас (мы с Зарифой между собой называли их эриниями), как раз проветривала в окне своё красное потное лицо.
– На этого посмотрите! – заверещала она. – Посмотрите, чего сделал! Ах ты ограш!
[23]
Окна начали расцветать любопытными физиономиями. Мне бы сбежать и запереться у себя в квартире, но, стоя там, в сырой яме итальянского двора, окружённый со всех сторон пожирающими меня глазами зрителями, я почувствовал себя гладиатором на арене и, естественно, рассвирепел. Что ж, я готов. Налетайте на меня с проклятьями и упрёками, и я докажу каждому из вас, что вы собой представляете, если желаете живым существам такой вот смерти.
– К кому это вы обращаетесь? – громогласно поинтересовался я, следуя древнему, как сама речь, протоколу скандалов: сначала уточнить – «Сударь, это вы со мной разговариваете?» (или, если нет сомнений, что обращаются именно к вам, то «Как-как вы меня назвали?»).
– К тебе, тут кто-то другой есть?! – ответила соседка. Из трёх эриний она была, очевидно, Алекто – Непрощающей.
– Что я вам сделал? – продолжал я придуриваться, тем самым всё больше разжигая бушующее в этой злобной тётке пламя ненависти ко всему тёплому и пушистому.
– Этот гидждыллах
[24] ещё вопросы задаёт! – С кровожадным восторгом я увидел, что к Алекто присоединились две другие эринии и уставились на меня немигающими взглядами, пытаясь вникнуть в суть происходящего, чтобы вслед за сестрой наброситься на меня и рвать, кусать, терзать! Но меня ничто не страшит, ведь я уже мёртв.
– Вы этим ртом потом молитвы читаете? – спросил я.
