Я сдался и, чувствуя себя полным идиотом, не зная, что мне говорить, направился к мастерской.
Ибрагим всё ещё пребывал в состоянии фрустрации перед своим эскизом (уж не моего ли памятника набросок это был?), когда я, собравшись с духом и убедив себя, что это не страшнее, чем давать концерт перед толпой людей, безмолвно вступил в мастерскую и взором печальным и гневным вперился в скульптора.
Погружённый в раздумья, он заметил меня только после того, как я тяжело вздохнул. Было забавно наблюдать за тем, как на его мумифицировавшемся под бакинскими солнцем и ветром лице поочерёдно сменяли друг друга выражения замешательства, узнавания и потрясения. Готовый в любой момент сделать ноги или произнести убедительную оправдательную речь – в зависимости от обстоятельств, я заскользил в направлении Ибрагима. В первое мгновение тот не шевелился, а в следующее – дёрнулся назад так резко, что сшиб табурет и напугал меня. Я сглотнул всухую. Хотелось верить, что он устрашился сильнее, чем я. И что адреналин не выкрасит мои аристократически серые щёки коммунистическим красным. Пора было разбавить тишину убедительными словами, но ничего не шло на ум. Тогда я просто подошёл к эскизу и посмотрел на него.
Это действительно был проект моего памятника, исполненный довольно-таки искусно, насколько я разбираюсь в рисунке. И проект был не завершён. Что-то не устраивало нашего Микеланджело. Возможно, он был из тех невыносимых людей, которые затягивают любую работу до бесконечности под предлогом стремления к совершенству.
За окном мелькнула физиономия Ниязи, и я, поддавшись внезапному порыву актёрского вдохновения, простёр в вопросительно-упрекающем жесте обе руки к наброску памятника. И тогда Ибрагим заговорил со мной – голос у него хрипел и сипел, что легко объяснялось стоявшей на столике пепельницей, в которую окурки были напихано густо, как бакинский бомонд в празднующий своё открытие бутик.
– Это ты? – спросил Ибрагим. Тупейший вопрос. Ясно, что я – это я, а не кто-нибудь другой. На всякий случай я ничего не ответил. И тогда Ибрагим решил уточнить:
– Это твой памятник я делаю?
– Это мой памятник ты не делаешь, – не удержался я от ехидства и, все ещё несясь вперёд на волне вдохновения, трагически прибавил: – Почему не сдержал ты данного слова? Сколько ещё буду лежать я в безымянной могиле?
– Аллахом клянусь, я всё сделаю! Видишь сам – работаю над твоим памятником. Всё хочу, чтобы как лучше было. – К моему изумлению и восхищению, Ибрагим казался не испуганным, а скорее огорчённым и пристыженным. – Ты скажи мне – вот этот вариант тебе нравится?
С отрешённым видом, приличествующим, на мой взгляд, призраку, я кивнул.
– Хорошо, – с облегчением сказал Ибрагим. – Я сейчас же начну резать камень. Ночи спать не буду, клянусь тебе, никакой другой работы не возьму, пока не будет готов твой памятник.
– Хорошо, – прошелестел я, краем глаза наблюдая за Ниязи, который корчил за окном рожи, означавшие: «Пора уходить». Правильно истолковав моё движение в сторону двери, Ибрагим неожиданно воскликнул:
– Постой!
Я остановился, гадая, уж не раскусили ли меня.
– Спросить хочу, если можно.
Я молчал.
– У меня сын… год назад погиб. Пьяный ублюдок на машине сбил его на автобусной остановке вместе с его невестой. Обоих насмерть. Скажи мне… как там?
Пришлось хорошо подумать, прежде чем ответить – теперь мне предстояла не маленькая безобидная ложь, а ложь, так сказать, фундаментальная. И я решил ответить, исходя из своих скудных познаний в этой области и гораздо более обширных собственных верований.
– Там хорошо. Спокойно и интересно. Как в приятном сне.
– Ад есть? – быстро спросил Ибрагим, глядя на меня с какой-то отчаянной жадностью.
– Ад есть только для тех, кто верит, что должен в него попасть.
– Я увижу ещё сына? Когда умру? Мы встретимся?
– Да, – твёрдо сказал я. Рассуждения мои были таковы: если после смерти человек отбрасывает все свои земные и кровные привязанности, то он и не вспомнит, что когда-то при жизни хотел встретиться с умершими близкими. Если же любовь после смерти сохраняется, то значит, это специально так устроено, чтобы люди могли воссоединиться в загробной жизни. Тут мне в голову вполз неприятный вопрос: а как же быть с повторно женившимися вдовцами? Будут ли они после смерти с первой, главной, так сказать, женой? Или останутся со второй, законной и, возможно, не менее любимой, а первая будет благополучно забыта? Кто же тогда достанется первой, бедняжке? Или они станут жить втроём, в счастье и согласии? Усилием воли я заставил себя не думать об этом.
– Ты не видел его там? – а вот это был совсем уж бессмысленный вопрос. С какой стати?!
– Нет, – мой голос звучал ровно. – Мы ведь не были знакомы при жизни. – Мне хотелось уйти. Вдобавок я чувствовал, что лицо моё начинает потеть под тонким слоем земли. Что будет, если Ибрагим это заметит? Привидения не потеют. Духота стояла такая, что я чуть было не начал обмахиваться рукой, но вовремя опомнился. А скульптор продолжал заваливать меня вопросами:
– Бог есть?
– Я его не видел, – дипломатично ответил я.
– А ангелы? Ангелов ты видел?
– Они живут в другом месте. – «Надеюсь, он не спросит меня про чернооких гурий, этих нимфоманок, толпами подкарауливающих на том свете каждого правоверного самца», – подумал я и отвлёкся на Ниязи, делающего страшные глаза за грязным стеклом окна и размахивающего руками.
– А когда я умру? – не унимался любознательный Ибрагим.
«Ну, мужик, молодец, – внутренне возмутился я. – Ты бы ещё спросил, кем на самом деле был убийца Зодиак!»
– Мы не предсказываем будущего. Мы просто существуем там…
– Я тебя умоляю, ты можешь моему сыну передать сообщение? Его зовут Гурбан…
«Я тебе призрак или мессенджер?» – хотелось выкрикнуть мне. Знал бы раньше – свёл бы Ибрагима и Мануш. Он её за пару дней вынудил бы переселиться.
Но он смотрел на меня с такой надеждой, что я не смог ему отказать. В конце концов, о том, что сообщение не доставлено, он едва ли когда-нибудь узнал бы.
– Хорошо. Я найду его и передам ему твои слова.
– Спасибо! – Ибрагим взволнованно сцепил пальцы, собрался с мыслями (это заняло некоторое время, в течение которого я терпеливо потел и старался не дышать, чтобы не чихнуть ненароком – в воздухе мастерской пыли летало ещё больше, чем снаружи), а затем тихо заговорил: – Передай моему мальчику, что я всегда очень им гордился. Даже когда я этого не показывал. И пусть он не стал тем, кем я хотел его видеть – я одобрял его выбор. Ты молодец, Гурбанчик, что настоял на своём. И я думаю, что на выбранном тобой пути ты добился бы больших успехов. Прости, что не сказал тебе этого, пока ты был с нами. И нам с мамой очень нравилась твоя Гюнель, она была замечательная девочка. Нам очень жаль, что так вышло.
