* * *
Мой самый нервирующий опыт в использовании французского языка имел место в Sur les Quais214, фантастической epicerie215, где я рассказывал приезжим о разных вкусах варенья от Кристин Фербе, знаменитой confiseuse. (Да, у них есть слово, обозначающее женщину-кондитера.) Я переводил названия, написанные на каждой баночке, и мне казалось, что уж в этом-то я силен. (Кстати, пустая баночка — un bocal, но наполните ее вареньем, и это уже un pot.) Когда я упомянул, что в одной из баночек джем из красной смородины, confiture de groseilles, мой гость оживился: «О, да! Вот его-то я и хочу».
Поэтому я попросил у продавщицы баночку confiture de groseilles, что произносится как «гро-зей». Но с моим более чем спорным произношением я сказал «confiture de grosses selles». Продавщица чуть не грохнулась в обморок, ведь я попросил «варенье из испражнений»… из «больших испражнений»!
В тот момент я понял, что мне нужна профессиональная помощь и, всего вероятнее, следует пойти на курсы французского.
В Париже множество курсов, рекламирующих свои услуги в газетах, распространяемых по всему городу, которые читают экспаты, обещающих помочь всем нам «выучить французский — легко!». Полистайте их или поищите в интернете, и вы найдете все что угодно, от классов, устраиваемых в парке, где чтобы быть принятым, нужно явиться на встречу с парнем в шляпе-котелке, до соблазнительных объявлений, завлекающих потенциальных учеников демонстрацией рубиново-красных губ, сложенных в неоспоримо французской манере — так, как будто они готовы доставить удовольствие Эйфелевой башне.
Я не был уверен, что мне нужен именно такой французский, — может быть, позже. В данный момент я хотел чего-то серьезного, поэтому выбрал курсы рядом с кладбищем Пер Лашез, работающие под эгидой Министерства культуры. Они обещали rigoureuse216 надзор, и для прокрастинатора211 мирового класса, как я, они говорили на моем языке.
Открывая скрипучую дверь школы, я пребывал в полной уверенности, что теперь я на пути к тому, чтобы стать истинным парижанином, и меня несказанно воодушевляла возможность влиться в ряды экспатов разных национальностей и местных, чтобы устроить оживленные дебаты о Прусте или экзистенциализме, и все для того, чтобы отточить употребление plusque-parfait de l’lndicatif21 и понять его превосходство над plus-que-parfait du subjonctif219.
Я вошел в большой двор, заполненный корейскими подростками, играющими в пинг-понг. Большинство из них курили дурно пахнущие сигареты «Голуаз», яростно строчили эсэм-эски своим друзьям, стоявшим от них на расстоянии нескольких футов и глотавшим чернильного цвета кофе из автомата в пластиковых стаканчиках. Это было не то интеллектуальное окружение, которое я предвкушал.
Положительным моментом было то, что я оттачивал свой «парижский» на ком-то особенном. Это был Лоран, мой учитель французского. Он не представлял собой ничего уникального, но, как лучшие французские любовники, был терпеливым и осторожным, стремясь удовлетворить мои потребности. Он научил меня, как правильно складывать губы для всех этих сложных французских глаголов, и, более того, прощал все мои неуместные американизмы.
281
282
283
284
285
286
Но, как и с большинством вещей в Париже, когда вы думаете, что у вас все идет гладко, что-то происходит, и вы остаетесь ни с чем: однажды в класс вошел новый учитель и poof, мечтательного Лорана как не бывало. Наш новый профессор, вошедший в дверь, очень мускулистый, выглядел как оживший, дышащий «человек Мишлен» — такой же gonfle, как пышные булки в La Brioche d’Or. На этот раз я точно могу применить cliche
287: он выглядел как напичканная стероидами выпечка.
В отличие от чудесного Лорана, этому mec
288 было наплевать на наши проблемы, и с течением времени я начал понимать, что он преисполнен решимости унизить меня. Это, откровенно говоря, было не такой уж и сложной задачей, особенно перед моими одноклассниками.
В первый день его работы я совершил обычную для любого англоязычного человека ошибку и произносил все буквы в каждом слове: если тут есть буква, логично же ее произнести. Извините!
За это нарушение мсье Без-Шеи подошел к тому месту, где я сидел, встал передо мной, сжав руки в кулаки, и кричал на меня добрых пять минут перед всем классом. Мои одноклассники из Кореи сжимались на своих местах, вцепившись в свои электронные переводчики, в страхе перед этим галльским Годзиллой, изрыгающим на меня пламя своего гнева.
Я поклялся себе, что это мой последний урок французского. Позже я встретился с одним из одноклассников, который рассказал, как, разгневавшись, профессор подошел к стене и пробил ее кулаком. «Ого, а ведь это мог бы быть я», — подумалось мне. Вероятно, так бы и произошло, если бы я остался.
Мое желание и энтузиазм по поводу изучения французского языка быстро испарились, тем не менее я решил поискать какие-то другие классы в Париже. Однако, переходя из одной школы в другую, я вскоре понял, что везде есть люди, от которых мне хотелось избавиться: в классах, где я учился, всегда был такой ученик, которого я называл «корректором». Независимо от того, что его уровень знания или понимания французского был выше (а чаще он был ниже) моего, он как будто чувствовал, что делает мне великое одолжение, постоянно поправляя мое произношение.
Дошло до того, что в первый же момент, начав заниматься в новом классе, я тут же распознавал «корректора», видя краем глаза, как он уже ерзает в ожидании, когда я допущу ошибку, чтобы тут же выскочить с правильным ответом. Как бы я ни старался блокировать свое периферийное зрение, все равно видел, что он практически подпрыгивает на месте, мотая головой взад и вперед, от меня к учителю, как будто смотрит матч «Ролан Гаррос», надеясь, нет, молясь, чтобы я допустил ошибку, а он мог заполнить огромный пробел в моих знаниях словами своей мудрости.
Поэтому, не дожидаясь, пока пробью кулаком что-то — или кого-то, я опустил руки и отказался от каких-либо курсов французского, решив, что моими учителями будут сами парижане — нравится им это или нет. Хотя, похоже, не все из них оценят свою миссию.
