— Самсон, Самсончик! — услышал он совсем рядом знакомый, теплый голос. — Там коробочка в дверях!
С трудом раскрыл глаза. Надежда стояла перед ним одетая, в полушубке и платке.
— Ты так стонал! Я подумала, заболел! Но лоб холодный! — добавила она заботливо. — Нездоровится?
— Нет, нет, — мотнул он головой. — Тошный сон снился, вот и бродил полночи!
— Что-то съел?
— Нет, — сознание возвращалось в голову Самсона, и он теперь понимал, что просто так, не предупредив, нельзя отпускать Надежду на службу. — Погоди, я встану!
— Мне уж пора!
— Прошу, минутку погоди! Выйди, я оденусь!
Она улыбнулась и отошла от кровати, закрыла за собой дверь.
Когда он вышел в гостиную, Надежда стояла у стола. Самсон дотронулся руками до ее плеч, словно хотел привлечь ее к объятиям. Но не сделал этого, а только внимательно посмотрел ей в глаза.
— Ты можешь сегодня у родителей ночевать? Сегодня и завтра?
— Почему? — удивилась девушка.
— Угрозу получил! Похоже, что кто-то за мной следил и выследил! И знают, где живу!
— А ты? — Лицо Надежды выразило внезапное беспокойство. — Тебе же тоже нельзя тогда! А если убьют?
— Я еще подумаю, но ты после службы к родителям возвращайся! Хорошо? И пока я тебе не скажу, сюда не приходи!
— Хорошо, — она кивнула, и какая-то обидившаяся мышца дрогнула на ее лице, выдала ее сомнения. — Я тебя ничем не обидела? — перешла она вдруг на волнительный шепот.
— Что ты, Наденька! Ты сейчас на улице, на углу дома, сама увидишь! Тогда и поймешь!
Надежда вернулась в свою спальню, собрала в сумку те вещи, без которых девушке не заснуть и не подняться после ночи, поцеловала Самсона в щеку и, не скрывая в глазах грусти и беспокойства, вышла.
Оставшись один, Самсон укрепил жестянку в зазоре дверной ручки еще одним мятым обрывком газеты. После чего с мокрой тряпкой в руке вышел на улицу и постарался стереть со стены угрозу, написанную-выцарапанную угольком. Надпись растерлась в продолговатое темное пятно. Однако буквы и перечеркнутая мордашка со стены исчезли.
В участке стоял грохот. Присланные из Арсенальных мастерских рабочие чинили решетки и общую дверь в арестантских комнатах. Шум, поднимавшийся из подвала, словно курсировал раздражающим ухо эхом, то поднимаясь под потолок второго этажа, то опускаясь и сталкиваясь с новым поднимающимся эхом.
Самсону требовался совет, дельный и от человека, который имел способность к необычному мышлению. Выбор его пал на Холодного, но дверь в кабинет Холодного была закрыта и опечатана.
— Скоро будет, он на выезде! — сообщил Самсону Найден. — А у тебя как? — спросил.
— Движется, — нехотя ответил Самсон.
— Ты это заканчивай! Сегодня пополнение привезут, два специалиста из Харькова, но только за вчерашний день больше ста сообщений о преступлениях и двенадцать трупов!
— А кто же этим занимается? — опешил Самсон.
— Трупы мы на ЧК сбросили, заявления о кражах — под сукно! А знаешь, что интересно?
— Что?
— Пошесть с кражами серебра миновала! — Найден улыбнулся. — Теперь серебро оставляют, ищут золото и изумруды с бриллиантами!
Холодный сам зашел в кабинет Самсона минут через сорок.
— Ты меня искал? — спросил вместо «здрасьте». И тут его взгляд упал на манекен в пиджаке. — Это еще что?
— Прототип преступника, — объяснил Самсон. — Его фигурный образ.
Холодный подошел к манекену, осмотрел его сбоку, потом спереди.
— Интересно, — сказал. — Я такого еще не видел. А что случилось?
Обрисовал ему Самсон вкратце события последних дней. И разговор с Третнером пересказал, и про надписи углем у дверей Бальцера и на углу своего дома.
— То есть они и ему угрожают, — Холодный кивнул на манекен, — и тебе?
— Да, только знать бы: кто это?
— А бумага у тебя есть? Так, чтобы большой листок? — спросил Холодный.
— Нет, все мелкие, на обороте пишу!
— Чего это ты, нам тут из типографии на Крещатике пуд бумаги подвезли! Погоди!
Холодный вышел в коридор. Крикнул: — Васыль! Где ты? — и тут же потребовал у появившегося Васыля принести Самсону бумаги для работы.
Через пять минут лежала у Самсона на отцовском столе пачка фунта в три чистой желтой бумаги, а также две маленькие пачки по полфунта разграфленной, с напечатанными словами и линиями.
Холодный взял листок желтой и карандаш, наклонился и вот так, с опущенной головой, посмотрел на Самсона.
— Нет, ты будешь писать, а я — подсказывать! — придвинул тот листок к усевшемуся на свое место Самсону.
— Так а что писать?
— А все имена-фамилии, кто по этому делу проходит!
Самсон уставился на листок, вздохнул.
— В столбик или в строчку?
— В столбик, конечно, как должников за требы!
Самсон вывел красивым почерком: «Антон Цвигун», под ним написал «Федор Бравада», далее — «сапожник Голиков, портной Бальцер, Якобсон…»
Тут Самсон задумался, вытащил из верхнего ящика стола сшитое серой нитью тонкое дело, заведенное на красноармейцев-дезертиров, и пару листков нового дела о кражах серебра для Якобсона. Полистал первое, пробежал глазами допросы Федора. После этого добавил в столбик: «Красноармеец Григорий».
— Это все? — недоверчиво спросил Холодный. — А чего ты себя не вписал?
— Так я же следователь? — удивился Самсон.
Холодный подтянул дело к себе, открыл первую страницу.
— Ты же заявитель о преступлении! — показал он на подпись Самсона под первым листком в деле.
— Ну да, — вспомнил Самсон. И добавил в столбик себя.
— Это все?
— Если не считать тех, кого я по делу опрашивал!
— Тех пока считать не будем. А теперь напиши ту угрозу углем напротив тех, кому угрожали! — предложил Холодный. — Мордашку можешь не рисовать.
Нехотя вывел Самсон своим красивым почерком гадкие два слова угрозы напротив Якобсона и своей фамилии.
— Ну и кто у нас теперь остался без угрозы? — усмехнулся Холодный, выровняв спину и держа в руке лист со списком. — Сапожник — жертва, краденое ему возвращено! Можно о нем забыть! А вот красноармейцы — преступники! Кто из них главный?
— Антон Цвигун, помощник звонаря, — ответил Самсон. — Гришку я не знаю, а Федор — простой селянин, о посеве мечтал.
— Звонари — люди хитрые! И иногда опасные, — закивал Холодный. — Бывают совсем ненабожные, любят сверху на колокольне сидеть, а в церковь почти не ходят! А когда человек постоянно на колокольню взбирается да еще и в колокол бьет, он себя важнее других считает! Так что Антон, говоришь, главный! Это ясно! А кто больше Якобсона боялся?
