Кирин отец, помнится, был большим любителем новостей. Сначала семичасовых, потом в девять, десять, двенадцать вечера, потом дебаты плюс сайты, блоги, споры в интернете… Когда он окончательно ушел из семьи, на их квартиру обрушилась вечерняя тишина, сначала обескуражила, а потом пленила. Как, оказывается, хорошо всего этого не слышать! Не узнавать голоса Соловьева с полуслова, не переживать за какие-то там бюджеты, не волноваться из-за раненых на митингах. Жизнь в центре мегаполиса в их с мамой маленьком, изолированном от всей этой грязи мирке стала почти идеальной, хотя глобально ничего в ней не изменилось. Так зачем же сознательно ее засорять? Кира никак не могла определиться: это позиция прячущего голову в песок слабака или, наоборот, сильного и независимого человека, который не позволяет скапливаться мусору в своем саду? И если эта позиция применима к ней, к ее отношению к политике, то почему она не позволяет такого же отношения остальных к экологии? Почему сочувственно и почти презрительно относится к людям, которым плевать? Она объясняла себе это тем, что планета глобальна, это наш общий дом и забота о ней – добро, а политика и все остальное местечково, это амбиции и беспринципность.
Но, возвращаясь в мыслях к Давиду и Марку, предпочла бы стать страусом. Лучше просто расслабиться и наслаждаться поцелуями, совместными завтраками, тихо шуршащей «теслой» и его рукой у себя на колене. Да, вероятно, она была бы счастлива, потому что начиная с того вечера Давид делал все возможное для этого. А Кира молила его не торопиться. «Я и не тороплюсь, – отвечал он, – просто стараюсь сделать своей женщине приятное». При словах «своей женщине» Киру передергивало. Неожиданно для нее Давид быстро погрузился в эти отношения и потянул ее за собой.
Кирин «ватсап» разрывался от его нежности. Она отвечала. Сначала через раз, потом поймала себя на мысли, что уже не приходится себя заставлять. И вот к нему полетело ее первое «скучаю».
Скучать на расстоянии тридцати метров друг от друга было даже мучительнее, чем если бы они находились в разных полушариях. Давид умудрялся писать ей на совещаниях, и Кирин телефон предательски гудел под столом у нее на коленях. Еще более предательски озаряла ее лицо улыбка, которую она не могла сдержать. По цепной реакции улыбка передавалась зачинщику.
Через две недели Кира осталась у Давида на все выходные. Накануне они вдвоем составили целую программу. Поедем туда, посмотрим то… но из дома они вышли лишь в восемь вечера, чтобы поужинать в теперь уже «их» месте. Все остальное время спали, так тесно прижавшись друг к другу, что, казалось, слились в одно существо. Это был даже не сон, а какая-то сладкая трясина, полусознательная дрема, из которой не хотелось возвращаться. Впервые в жизни Кира наслаждалась таким, на первый взгляд, простым, общедоступным и обесцененным действом, как сон. Сон в обнимку с Давидом перестал быть «потерей времени», как она, по своему обыкновению, всегда считала, и превратился в источник удовольствия. Ей даже хотелось быстрее покончить с ужином, с сексом, залезть под одеяло, схватить его в охапку и заснуть.
– Знаешь, – сказала она ему тихо в кафе, – даже обидно немного. Я на тебя всегда смотрела снизу вверх. И даже когда задирала голову, чтобы поближе присмотреться, свет от твоего нимба слепил глаза.
Давид был явно польщен:
– А почему обидно? Нимба на самом деле не оказалось?
– Не совсем так. Ты оказался обыкновенным мужчиной. – Кира тут же поправилась: – Нет. Необыкновенным, поразительным, достойным восхищения, но ты был как будто только духом, а оказалось, что у тебя еще есть и плоть. И утром ты такой же растрепанный и сонный, как все, чистишь зубы, рассматриваешь себя в зеркало. Так же, как все мужчины, бесконечно тыкаешь по кнопкам пульта от телевизора и беспомощно спрашиваешь, что надеть.
Все это время Давид держал Кирину руку в своей, а теперь взял обе и поднес к своим губам, медленно целуя ее кулачки.
– Ты бы хотела, чтоб я оставался духом?
– Нет, теперь мне подавай все: и плоть, и дух. И душу.
– Это и так уже все твое.
Кира не нашлась, что ответить, просто пристально посмотрела ему в глаза и почувствовала благодарный отклик.
Консьерж вообще перестал обращать на нее внимание, даже не поднимал глаз. В офисе, судя по всему, никто не догадывался. В Москве тем более. Максим все еще продолжал быть ее официальной второй половинкой, хотя фактически не был уже даже десятой ее частью. В сообщениях Кира не переставала приписывать в конце «лю», но уже как-то механически.
Угрызений совести она никогда не испытывала в принципе, наверное, потому, что никогда не совершала ничего настолько предосудительного. «Любовник – это же не ужасное, это прекрасное событие», – говорила она Жене, а та, в свою очередь, бросалась в спор, всегда заканчивавшийся одинаково. «Хорошо, можешь считать меня беспринципной», – говорила Кира что-то в этом роде, и каждая оставалась при своем мнении. На самом деле Кира легко могла устоять перед любым порочным соблазном, проявляя железную волю. Только тонкий запах любовного приключения мог пробить эту бронь. Впрочем, так же быстро она теряла интерес к мужчинам, навсегда стирая их из памяти, завидно быстро забывая имена и снова возвращаясь в привычные объятия Максима. Не сказать, что это случалось часто. Совсем нет. Но потенциально она всегда была готова переступить через порог моногамности. Поэтому поначалу ничуть не озабочивалась извечно женским «Ах, как же быть?!». К тому же существенным оправданием было то, что по плану роман с Давидом скоро должен был закончиться, и неважно, что осуществление этого плана все откладывалось и откладывалось, как поход к зубному врачу. Легче было сделать вид, что ничего не болит, чем заставить себя сесть в стоматологическое кресло.
С Давидом Кира была искренне нежна и ласкова. Даже больше, чем с кем-нибудь до него, как будто заранее стараясь искупить вину за то, что собиралась сделать.
Через месяц после начала их романа выдались четыре дня праздников, и Давид предложил куда-нибудь вместе съездить. Кира вольна была указать любую точку на карте мира, но выбор неизменно пал на Италию. На этот раз – Тоскану. Давид лишь пожал плечами.
– Мне все равно, где держать тебя за руку, – сказал он. – Представляешь, мне первый раз за много лет придется все бронировать самому.
– Ничего страшного. Мы, простые смертные, до сих пор используем для этого букинг.
– Может, я все-таки по старинке попрошу об этом секретаршу?
– Нет уж, давай без сумасбродства. По этому вопросу твоей секретаршей могу быть я.
Кира как раз домыла бокалы и тарелки от ужина, подошла к Давиду, сидящему к ней спиной, и обняла его сзади. В профиль его густые, чуть рыжие ресницы казались еще длиннее, а выгоревшие кончики образовывали тот самый ореол лучиков, который так пленил ее с самого начала. Иногда Кира вообще ничего не замечала в его облике, в лице и фигуре, кроме ресниц, и могла неотрывно смотреть, как он моргает.
