Кира ухватилась за эти несколько спасительных слов, и ей стало легче. Лишь благодаря им ей удавалось сохранить душевное равновесие в последущие несколько дней, пока Марк не давал о себе знать. Но под конец субботы спасительная фраза потеряла свой смысл, ибо в пяти письмах, пришедших ей на почту было все, что она так надеялась никогда не увидеть. Счета, цифры, цифры, цифры – агрессивная среда, в которой Кира ничего не понимала. Кипр, переводы шестизначных сумм… Буря противоречивых чувств поднималась в ней: ненависть и благодарность Марку, что-то смутное сродни облегчению и даже некое злорадство. Ведь где-то в глубине души у любого человека сидит парадоксальная разрушительная надежда на плохой исход, чтобы можно было пострадать вдоволь или сказать «я же говорила».
Кира вспомнила тот вечер в кафе, когда чуть не поругалась с подругами, с пеной у рта отстаивая доброе имя Гринберга. Почему они видели то, что не видела она? Конечно, они не могли знать о его махинациях, но что-то ведь в его личности, глазах и манере общения их насторожило? Почему же она видела только нимб над его головой?
А Жак и остальные почти тысяча человек, которые работают на него? Несут ему, как неутомимые муравьи, свой труд на подносе слепого восхищения и обожания.
А служение идее? Черт с ним, Давидом. Пусть он будет последним подонком, не жалко. Но кому, чему теперь служить ей, чьими идеями восхищаться? «Плевать на него – верните мне веру в возможность лучшей участи для всех нас».
Кира всегда считала себя хорошо разбирающейся в людях, снисходительно давала советы младшим коллегам или подругам, которые часто обращались к ней с просьбами расшифровать «что же он хочет на самом деле» либо «почему этот придурок не звонит»… Очень болезненно признаваться себе в том, что ты «полная дура».
Кира уничижала себя, препарируя свое самолюбие полдня, а к обеду почти убедила себя в том, что она полное ничтожество. Как ни парадоксально, но она почти забыла о Давиде. И даже не думала о том, что ее идеалы теперь невоплотимы, что CO2 будет продолжать уничтожать планету, нефтяники – богатеть, а дети в Африке – болеть. О каком подвиге может идти речь, когда задето самолюбие?
Вероятно, поэтому, когда Максим неожиданно вошел в комнату и застыл в удивлении, она, не растерявшись, соврала: все в порядке, просто соринка в глаз попала. Ей даже удалось уверять его в этом весь вечер. Кира считала, что сильно оступилась, став для себя самой образцом недальновидности и глупости, а признаться в таком глобальном своем несовершенстве она не могла. Могла в шутку, с присущим ей естественным кокетством посмеяться над своим большим носом, костлявыми пальцами или над тем, что поставила на плиту пустую кастрюлю и ушла. Но признать интеллектуальную импотенцию она была не в силах.
До вылета в Лондон оставалось пять дней, и единственное, о чем мечтала Кира, – это побыть оставшееся время в полном одиночестве.
Кира стала охранять информацию о махинациях Гринберга, как Кащей свои сокровища: чахла и упивалась ими. Даже восхищалась – как вообще возможно такое провернуть!
Она хорошо себя знала. Ей нужно было ровно четыре дня – ни больше, ни меньше, чтобы дойти до дна болезненного разочарования и начать подниматься наверх. И хотя моральное напряжение спустя эти дни спало, она по-прежнему не знала, что делать. Взяла телефон и стала медленно прокручивать телефонные контакты, начиная с «А». Позвонила Наталье Алексеевне. Все, что ей было нужно, это беспристрастный совет хорошего человека. Чтобы можно было выложить ему все, как попутчику в поезде.
Наталья Алексеевна не имела в жизни Киры никакого веса, и это было большим плюсом их отношений, которые выросли в нечто большее, чем просто симпатия преподавателя и ученика, но и не нарушали дистанцию, не переходя в дружбу. Кира знала, что Наталья Алексеевна уважала ее, хотя бы за маниакальное поклонение итальянскому языку и за то, что она не отступила, когда столкнулась с трудностями. Уважение человека много старше ее льстило Кире и служило еще бóльшим стимулом тянуться к Наталье.
В общем, друг для друга они были и попутчиками, с которыми можно расстаться в любую минуту, стоит лишь сойти с поезда и забыть, не сожалея. И кем-то вроде друга, который мудро и непредвзято направит тебя, ничего не советуя, но задавая правильные вопросы.
Кира всегда сидела лицом к окну, а Наталья Алексеевна поворачивалась на своем кресле то вполоборота, ища какую-то информацию в «Гугле» или словаре, то лицом к Кире. Когда Наталья заговаривалась, теряя нить разговора, а это случалось довольно часто, Кира смотрела в окно на раскачивающиеся макушки деревьев или на беззаботную птичью жизнь, погружаясь в своеобразный языковой транс. Так и в этот раз. Пока Наталья Алексеевна тараторила про туристов и Piazza Rossa
24, перемежая речь характерными для нее милыми итальянскими ругательствами, Кира собиралась с мыслями и за это время успела пронаблюдать радикальную смену природных явлений: от душного московского раскаленного солнечного дня до неистовой грозы, плюющей тоннами воды. И назад к безмятежному небу и щебету за окном. Такое часто бывало в последнее время, москвичи традиционно начинали хором гундеть по этому поводу, а Кире нравилось. В такие дни она, бывало, говорила: «Какая нескучная сегодня погода, прям как моя жизнь». Но сейчас, когда жизнь на самом деле стала походить на грозовой плевок, ей это нравиться перестало.
Кира выложила Наталье все в подробностях. Чужой язык заставлял ее часто останавливаться, подбирая правильные слова и тем самым очищая происшедшее от ненужной шелухи. Она говорила почти без эмоций, как будто рассказывала не свою историю, а в конце по-простецки спросила:
– И что же мне теперь делать?
Наталья ответила не сразу, лишь глубоко вздохнула, села поудобнее, поерзав в кресле, и, вместо того чтобы жалеть и причитать, выдала жизнерадостным тоном:
– Так это же прекрасно! Почти прекрасно.
Кира выпучила глаза в недоумении.
– По-че-му-у? – протянула она каждую букву.
– Разоблачить. Не знаю, может, это и плохой совет… опасный… но ты откроешь многим глаза. Станешь тем борцом, каким всегда хотела. Не винтиком в механизме, а самостоятельной единицей, идущей против правил. Ты станешь примером. Потешишь свое эго, что тоже немаловажно.
В обратную дорогу Кира собиралась почти в приподнятом настроении – болезненно и нервно возбужденная, как борзая, которая услышала зов охотничьего горна.
Глава VIII
В таком же настроении Кира открыла дверь своего отдела, с силой толкнув ее так, что та, ударившись о стоппер и отлетев назад, чуть не сшибла с ног ее саму. «Аллегория моей жизни, – подумала Кира, – развожу бурную деятельность, а потом сама же и страдаю».
При ее появлении все четверо сотрудников зашевелились, будто фигурки в часах, безучастно ожидающие, когда стрелка запустит механизм и они смогут двигаться по заданной траектории. «Интересно, они так же легко отключатся, если я закрою дверь», – успела заметить она, прежде чем поздороваться. Широко и искренне улыбнулась. Большинство из сослуживцев Кира и вправду рада была видеть, особенно Филиппа, который успел отрастить себе нечто наподобие бороды – редкую рыжую поросль, завивающуюся мелкими колечками.
