Кира не могла заставить себя посмотреть Жаку в глаза. Она уставилась в пол, не понимая, кого ей больше жалко: его, себя или всех на свете.
– Ладно, пойду я, – сказал Жак устало, осушив одним глотком бокал, и медленно двинулся к выходу.
«Хоть бы он не вспомнил завтра об этом разговоре». Кире не хотелось, чтобы Жаку было стыдно за себя. Утром она сидела в самолете рейсом Лондон—Москва. Она заранее оформила себе отпуск, который после диалога с Мерме оказался даже очень кстати. Возвращаться в Лондон обратно ей загодя не хотелось.
Глава VII
Кира повернула ключ в замке, привычным движением нащупала выключатель в коридоре – рефлекс остался, новая жизнь не наслоила на него иных привычек. Она вошла, тихо ступая, как будто не желая разбудить спящую квартиру, покрутилась на месте – все на своих местах, все по-прежнему, даже ее зеленая куртка висит в прихожей. Любимая кружка для чая стоит в положенном ей углу столешницы. Чайный налет на ней тоже на месте.
Было очень тихо и чисто. Ненатурально тихо и стерильно чисто. Не как у хорошей хозяйки, а как у хорошей горничной в гостинице. Казалось, здесь вообще нет человеческого духа, и Макс, в отсутствие Киры, в квартире не жил. Существует ли он вообще? На заре их знакомства любимой песней Макса была «Кто я без тебя». Ему нравилось быть никем без Киры. В своем несуществовании без нее он находил особое удовольствие – не мазохистское, а какое-то рыцарское. Киру это и пугало, и нравилось. Вскоре она привыкла, а потом, когда чувства, нет, не остыли, но стали более приближены к реальности и оба (по отдельности) поняли, что Максим не просто дополнение к Кире, а вполне самостоятельная, сложная, упрямая личность, Киру это обидело. Она не смогла принять это отчуждение и сделала превентивный удар – сама отделилась от их общего, единого любовного организма. Раз и навсегда.
Кира села за пианино. Старое, еще со школы, переезжавшее вместе с хозяйкой много раз и от этого сильно поцарапанное, пережившее периоды «счастья» для любого инструмента, когда он каждый день, хоть чуть-чуть, но звучал, выдавал гаммы и ноты, и испытавшее периоды полного пыльного забвения. Нет ничего хуже для инструмента, чем превратиться в предмет интерьера или, как часто бывает, в подставку для всяких ненужных мелочей. Сейчас мелочей не было, не было пыли. Но не было в нем и жизни. Для Киры ее «Аккорд» всегда был живой. Когда ее одолевала лень, когда она надолго переставала играть, то принималась извиняться перед ним, казнясь от немого укора дерева, клавиш и струн. Ее по-настоящему мучила совесть – больше, чем перед большинством людей, которых Кира вольно или невольно обижала. «Прости меня!» – скорчив жалостливую мордочку, говорила она, повернувшись к пианино перед выходом.
Кира открыла крышку, нерешительно положила правую руку на клавиши, подняла голову вверх и закрыла глаза. Полились звуки песни Сольвейг из «Пера Гюнта» – осторожные, тихие. Не рвущие тишину, а вежливо приглашающие ее покинуть стены ожившей квартиры. Пальцы не слушались, мазали, ритм не держался, но песнь лилась, и Кира проигрывала ее раз за разом, пока не устала. Каждый раз, когда она играла что-то из своего любимого репертуара, то думала о людях, писавших эту музыку.
Вероятно, более благодарного слушателя, чем она, трудно было найти. Композиторы оставались для нее самой большой загадкой и единственными людьми, кем она восхищалась как чем-то неземным, сверхразумным. Кира понимала технологию написания хорошего литературного произведения. Она знала, как пишутся картины, что толкает людей строить, писать стихи, вытачивать из мрамора. Но, как можно соткать из звуков «Лунную сонату» или разложить на десятки инструментов мелодию симфонии, она не могла себе объяснить ничем, кроме как божественным даром гениальности какого-то нечеловеческого происхождения, поэтому до дрожи благоговела перед личностями великих композиторов прошлого, а в дискуссиях о музыке становилась похожа на брюзгу-ретрограда, поносящего новейшие технологии и убеждающего, что современную музыку «музыкой» не назовешь. «Это не музыка, это – продукт», – обычно так безапелляционно заканчивала она разговор.
До прихода Макса оставалось еще три часа, и Кира вышла в соседний «Аист». Все та же девушка-хостес на входе узнала ее:
– Здравствуйте, давно вас не было!
– Да… Просто работаю в другом городе.
– Понимаю, – сказала девушка как будто даже искренне сочувственно. В ее понимании «другим городом» мог быть только замшелый областной центр где-нибудь за Уралом, ибо, если человек не называет города, значит, он стесняется. И невдомек ей было, что красивая девушка в дорогом ресторане в центре Москвы может не понтоваться, смолчав про Лондон.
Кира лишь ухмыльнулась, сев за дальний столик на террасе вдоль Малой Бронной. К тому моменту, как девушка вновь подошла, принеся меню, Кира уже успела осмотреться.
– Я гляжу, маленькие собачки уже не в моде, – съязвила она.
Девушка вскинула брови.
– Почему?
– Потому что их нет, а раньше были.
– Наверное.
– Интересно, а куда их потом девают? Нельзя же оставлять дома одних. Нанимают собаке няньку или шьют из них диванные подушки?
Девушка пожала плечами.
«Какой занимательный диалог», – подумала Кира.
Вдоволь наглядевшись по сторонам, она стала отслеживать свое состояние и поняла, что ей просто хорошо. То ли от смены обстановки, то ли от того, что солнце так ласково греет макушку, отбрасывая на стол мягкие тени листьев. Город, в отличие от квартиры, ее не ждал. Он жил и менялся, не обращая внимания на ее отсутствие. Весь персонал, кроме этой хостес, успел смениться, кресла и столы тоже были другими. Бордюры, дорожные знаки, клумбы, по-другому покрашенный подъезд, старушка с первого этажа тоже не дождалась и умерла два месяца назад. Кира дошла до «Uilliam’s», а перед ним какое-то новое заведение. Винтажный магазин ее подруги закрыт, место сдается – вот так сюрприз. Никто ее не ставит в известность, жизнь кипит и без нее. И Макс живет этой кипучей жизнью. Живет и меняется. Больно резануло где-то под диафрагмой. Кира уже не знала, кто он без нее.
Она вертела головой, как турист на экскурсии. Пошла дальше, не взглянув на серую вытоптанную клумбу, на картонку, на которой ночевал бомж. Сейчас она видела только блестящие витрины, безупречно одетых стройных девушек, выдраенные машины, всеобщую суету – дружелюбную, энергичную, улыбающуюся. Про вторую, вернее, ту, первую, обшарпанную, неблагополучную сторону улиц Кира прекрасно знала, но осознанно не замечала ее. Как будто сумела усилием воли отключить область восприятия всего неэстетичного, всего, что навевает печаль. Почему же не получилось выключить свою озабоченность экологическими проблемами, которые, как мигрень Понтия Пилата, не оставляла ее в покое? «Наверное, потому что не пробовала. Можно ли воспитывать в себе пофигизм после того, как ты узнал неудобную ноющую правду?» – подумала она.
Воздух в Москве был сильно грязнее лондонского. Это чувствовалось. Кира вспомнила двух школьных подруг, живших в Алма-Ате. Когда она ужасалась, как они могут терпеть постоянный смрад, те удивленно отвечали, что не замечают его и все не настолько уж плохо – воздух как воздух. «Какой же предел возможностей организма должен наступить, чтобы люди начали замечать и бить тревогу? Ронять не отдельные выкрики, а заголосить единым хором и орать без устали до тех пор, пока их не услышат? Или люди способны безропотно приспосабливаться к абсолютно любым условиям? Наверное, так и есть – живут же на свалках. Даже не одним поколением. Значит, машина саморазрушения человечества не останавливается никогда». Эта мысль, какая-то фоновая, отвлеченная, проскользнула в голове, пока Кира поднималась по лестнице домой, – появилась и так же бесследно исчезла. Макса все еще не было.
