Только сейчас ей пришла в голову мысль: чтобы покончить с собой, нужно быть по-настоящему сильным человеком. У неё бы никогда не хватило мужества и сил. Ася тяжело вздохнула и закурила сигарету. Глаза её были густо обведены тёмными кругами.
Мы зачастую относимся к людям как к чему-то само собой разумеющемуся и, лишь потеряв их, осознаем, насколько они нам были дороги. Что же, чёрт побери, произошло в тот злополучный день в доме Канторов? Что? Кто же ответит, что там на самом деле произошло? Теперь это узнать почти невозможно. Милена умерла от истощения, Платон покончил с собой. Старик до сих пор в коме под капельницами, между жизнью и смертью, и непонятно, что с ним будет дальше. Как это всё нелепо и страшно. Словно современные любовники из Вероны. Боги, как уязвима, как слаба, как несовершенна наша человеческая плоть! Да, слаба, слаба настолько, что мы оказываемся не в состоянии выдержать натиск разрушительной силы нераздёленной любви. Любовью, оказывается, можно болеть, и эта болезнь иногда бывает смертельной. И тогда никто на свете не может помочь человеку, он должен найти в себе силы и помочь себе сам. Как это несправедливо! Никогда она, Ася, не считала Платона пустым ветрогоном, наоборот, он был слишком степенным. Слишком. И от этого «слишком» внутри образуется нечто, то, что не заткнуть карьерой, или семьей, или пьянками, деньгами, или чем там ещё затыкают плачущую душу.
Все эти недели Ася жила с оцепеневшим сердцем и с гудящей пустотой в голове. Она оплакивала своего юного ученика, не проронив при этом ни слезинки. Все эти недели она рыдала о нём в душе. И только сейчас из под её полуприкрытых век заструилась скорбь, и Ася не сопротивлялась этому, ощутив на губах солёный долгожданный вкус. Она плакала долго и искренне, нежными материнскими слезами, в которых ей было отказано и которых она не ведала прежде. Она плакала над его несостоявшейся жизнью и тем трудным, чудовищным и самым прекрасным на свете, над тем, что зовётся любовью, обманчивой и пылкой любовью, над этим варварским божеством, которому мы все поклоняемся и чьи капризы послушно выполняем. Ася горевала о том, что бесцеремонно вмешивается в нашу жизнь и переиначивает её по своему усмотрению, как портняжка кромсает лоскут дешёвой материи, о том, что лезет к нам в душу со своими милыми пустяками, отсутствие которых делает бессмысленным пребывание в этом мире, а иногда так и просто невозможным. И вопреки всем доводам разума сопротивляться этому невозможно.
Она сидела в дремотном полумраке пустой квартиры, в одиночестве, и радовалась этому одиночеству, радовалась, что никто не видит её женского, её человеческого горя, её материнских слёз. Ася понимала, что не способна к анализу, ни к логичному криминалистическому, ни к душевному фрейдистскому. У неё не было совершенно никаких идей, почему всё именно так, а не иначе. Она не могла объяснить самой себе это нелепое решение Платона. Она способна лишь чувствовать. В театре, на людях она избавляла себя от проявления эмоций, но дома, когда никто не видит, имела полное право чувствовать именно то, что чувствует.
Рассеянным взглядом своих заплаканных, распухших глаз Ася равнодушно обвела накопившийся в квартире беспорядок и закурила ещё одну сигарету. Она сделала несколько коротких нервных затяжек, ощутила острую отвратительную тошноту, быстро раздавила сигарету в пепельнице, а потом свернулась на диване калачиком, закрывая глаза и молясь в душе, чтобы больше никогда, никогда, никогда не наступал следующий день, трудный день, ненужный день, в котором непонятно, как и зачем жить…
XLVI
Утро вновь выдалось довольно прохладным, на улице стоял густой чернильный туман, сквозь который с трудом проглядывала стена старинного каменного дома, где располагался театр с его тайными драмами, вечными трагедиями на сцене и вне её, с его бессонными, немыми окнами, освещёнными дрожащим светом. На розовеющем рассветном небе медленно, живя своей неведомой жизнью, разбредались, угасали, увядали утренние тусклые звёзды.
Улица безмолвствовала, лишь редкие машины подсвечивали туман своими немногочисленными яркими огнями. Служители муз, туго завёрнутые в зимнюю тёплую одежду, подняв воротники и наблюдая, как дождевые настырные капли сливаются с асфальтом стального цвета, то и дело хлопали тяжёлой входной театральной дверью.
«Какое досадное, чудовищно нелепое стечение обстоятельств, какая жалкая насмешка судьбы, — разочарованно думали театральные красавицы, прилаживая пуанты и не без удовольствия любуясь собственными ногами, — наследник громадного состояния, завидный жених да ещё художественный руководитель балетной труппы играет в другой лиге и совершенно не интересуется женщинами. Как обидно, как обидно, просто нет слов».
— Все на исходную, красавицы, малюточки мои! — энергично гремел сильный, гранитный голос Сони Романовской, которая сегодня была явно в ударе, — Пора трудиться, крошки Одетты и Одилии! Собираем в кулак весь свой внутренний ресурс! Ещё десять тысяч ведер липкого солёного пота, и вы, избранницы фортуны, ещё десяток-другой голодных обмороков, и вы поставите свою замысловатую претенциозную подпись на поистине магической, мистической, вожделенной бумажке под названием «Ла Скала Контракт».
— Серж, а не выпить ли нам с вами и Асей Николаевной по чашечке кофе?
Прекрасно одетый в кашемир и шёлк, с тёмно-синей сапфировой булавкой в плохо завязанном галстуке, Вадим Петрович Лебешинский тем не менее выглядел совсем неважно. Судя по его несвежему лицу, предстоящему утреннему кофе явно и в изобилии предшествовал вечерний виски в сочетании с бессонной ночью.
— С удовольствием, Вадим Петрович, только дождёмся Асю Николаевну, она сейчас подойдёт. Здесь за углом открыли кафе с авторской кухней.
— С какой кухней, не понял? — выпучил красные белки Лебешинский.
— С авторской, с авторской кухней. Ну, там написано на витрине: «авторская кухня».
— То есть там можно съесть кислые авторские щи с авторской капустой и авторской булкой, а потом всё это запить авторским кофе? Так что ли?
— Ну вроде как-то так, я не знаю.
— А что значит «авторские щи»? — никак не унимался Лебешинский, потирая озябшие руки о свой кашемир, — кто у них автор-то, у этих щей?
— Кто-кто? Повар ихний — автор щей, конечно, — Сержу это стало порядком надоедать. — Вадим Петрович, не терзайте мой неважный интеллект такими сложными вопросами. Я в этом не силён.
— Никогда не ел щей, сваренных автором, — саркастично отметил Вадим Петрович, — надо бы попробовать.
В строгом серо-чёрном облегающем пальто, с белоснежным шарфом на шее своей танцующей балетной походкой, с непринуждённой грациозностью Ася Петровская (пожалуй, с переизбытком видимого спокойствия после всего пережитого кошмара) подошла к мужчинам, ожидавшим её у входа в театр. Все трое, точно школьники, со слезами на глазах посмотрели друг на друга и замерли. А потом облегчённо, как давнишние друзья после долгой и тяжёлой разлуки, улыбнулись своим собственным ощущениям. Главный хореограф и постановщик танцев Ася Николаевна Петровская, позабыв о соблюдении всех формальностей этикета и иерархии, продиктованных театром, взяла на себя роль героического ведущего, бесцеремонно подхватив мужчин под руки, повела их по направлению ближайшей кофейни, отчего вся компания мигом пришла в прекрасное настроение.
