И я стала ходить по пятам за Петровской и поджидать, когда же она будет пить кофе с молоком. Всё было напрасно, я караулила её на каждом углу, я знала, что она выпивает ежедневно пять-шесть чашек кофе, то чёрного, то с молоком. Петровская, как выяснилось, пила кофе везде: и в балетном классе, и в своём кабинете, и в буфете, и на сцене, и в зрительном зале — словом, везде, но она редко выпускала чашку из рук, пока не выпьет до дна. Я даже слышала, как она сама однажды, говорила Софье Павловне Романовской, что утром она пьёт кофе, чтобы проснуться, днём, чтобы взбодриться, а ночью — чтобы уснуть.
Вообще, интересно наблюдать за человеком, когда он об этом не догадывается. Я продолжала выжидать удобного момента, когда она поставит чашку куда-нибудь и ненадолго отвлечётся. Порошок у меня всегда был при себе. Наливала она себе кофе либо из колбы в кабинете, либо для неё заваривала буфетчица Ивета Георгиевна. Петровская выпивала содержимое и лишь потом отставляла в сторону пустую чашку.
Но в тот злополучный день, когда прогоняли генеральную репетицию, вернее, перед самым её прогоном, в театре творилась страшная суета, настоящая свалка. Все носились как ошпаренные. Петровская как всегда умничала, говорила какие-то там последние наставления, и в этот самый момент Софья Павловна как раз и принесла ей кофе, и к тому же с молоком. Но Ася речь свою прерывать, само собой, не стала, она только отставила чашку в сторону и во всю продолжала наставлять дальше. Я поняла, что таким стечением обстоятельств грех не воспользоваться. Мой час настал. Все её слушали, все были взволнованны, на меня никто не обращал внимания, и ни за что бы не обратил, в этот момент я и подмешала порошок. Дальше всё поплыло, как в тумане, перед моими глазами всё перемешалось и слилось: спины, пачки, лица, руки, движения, прожекторы. Я не понимала, что происходит вокруг, где чашка с отравой, где Петровская, когда мой выход. Я словно беспамятствовала, вроде бы меня тошнило, бил озноб, сознание прояснилось только, когда Милена посреди своей партии рухнула на пол и замерла, а вскоре кто-то издал страшный вопль, и музыка затихла. Понимаете, что произошло?
— Так что же произошло Евгения?
— Выходит, что Милена выпила кофе, который предназначался Петровской. Вот что произошло. Мне кажется, с того дня прошла целая вечность. Милена умерла, а Петровская осталась невредимой. И мне пришлось начать всё сначала.
Она замолчала. Неожиданный приступ меланхолии овладел девушкой, она опустила глаза, пряча их от старика. Она не чувствовала ожидаемого удовлетворения, а чувствовала отчаяние, перемешанное со стыдом. Женьке сейчас почему-то припомнились умиротворённые родные луга, политые летним дождём, нежные до печали, до слёз, до разрыва сердца, и она заплакала уже не от вины или стыда, а от этих самых счастливых воспоминаний…
— Вы можете продолжать? — спустя какое-то время спросил старик.
— В буфете я обедала с Лерой, Платоном и Романовским. Ребята быстро поели и ушли, мы остались с Лерой. Пришла Петровская и уселась за соседний стол с чашкой кофе и стаканом воды. Незаметно, когда она отлучалась то ли за салфетками, то ли ещё за чем- то, я всыпала часть порошка ей в кофе и убежала из буфета, чтобы не видеть продолжения. Но, как выяснилось потом, она сделала только один глоток, кофе показался ей странным, и больше она к нему не притронулась, а вскоре она упала и потеряла сознание.
— Видите ли, Евгения, всё не совсем так. После попытки отравления Петровской, я отдал на экспертизу жидкость, содержащуюся в чашке. В этой жидкости действительно содержался ядохимикат быстрого действия дифенацин в довольно высокой концентрации. Асю Николаевну спасло лишь чудо и быстрое промывание желудка. Здесь всё сходится, Евгения. А вот как быть с Соловьёвой, с Миленой? Ведь там совсем другая картина.
— Какая картина? Не понимаю, вы о чём?
— Возможно, вы не интересовались медицинским заключением Милены? Её смерть тоже наступила в результате отравления, но отравления чем?
— Чем? — лицо Жени почти окаменело.
— Её смерть наступила в результате отравления гликозидами. А это совершенно другой препарат, с другими характеристиками и отсроченным накопительным механизмом воздействия. Понимаете, о чём я говорю, Евгения?
— Нет, не понимаю, — Евгения рухнула на стул. Она была бледная до синевы, до зелени, до обморока. Под глазами быстро надулись некрасивые мешки, как у человека страдающего больными почками. На несколько минут воцарилась нервная тишина.
— К смерти Милены Соловьёвой ваше угощение не имеет никого отношения. Вот, собственно, я о чём, — наконец-то вынес свой вердикт старый Кантор, опасаясь, как бы девушка не лишилась чувств, — Она не пила из той вашей чашки в день генеральной репетиции. Из неё, судя по всему, вообще никто не пил.
— Вы хотите сказать, что это не я её убила?
— Именно это, Евгения. Её смерть наступила не от вашей руки.
— Надо же! Вы в этом уверены? — внезапное решение о помиловании этого странного старика, освобождение от столь тяжкого бремени, каковым является чужая смерть, стало для неё настоящим потрясением. Она не верила своим ушам. Жене захотелось вскочить, подбежать и прижаться своей щекой к его пожелтевшей морщинистой щеке, которая совсем недавно вызывала почти физическое отвращение, а сейчас представлялась достойнейшей на свете. В нём было что-то такое, что располагало к нему. Слёзы вновь подступили к горлу, но теперь это были слёзы облегчения. Её бедная измученная голова почти кружилась от радости, а потускневшие глаза сделались переливчатыми. Евгения смотрела на старика, отыскивая в нём желание разделить с ней эту радость, но его лицо оставалось слишком непроницаемым. — Значит, версия о самоубийстве Милены — это правда? — спросила она.
— Нет, не думаю, — веско сказал старик, — в то время, как вы охотились за Асей Петровской, некто охотился за бедной малюткой Миленой Соловьёвой.
— Что? — Жене показалось, что его слова прозвучали как-то ненатурально, как учебное предупреждение о вымышленной опасности. — Кто-то в нашем театре охотился за Милкой? Но ведь это же абсурд!
— Почему же абсурд, Евгения?
— Да потому, что они на такое не способны. Они вообще не способны ни на что — ни на дурное, ни на хорошее. Чтобы убить нужно уметь ненавидеть, причём по-настоящему, до привкуса железа во рту, либо настолько же сильно любить, а у них кишка тонка.
— Евгения, боюсь, вы слишком молоды для подобных мизантропических высказываний. Со временем это пройдёт. Главное, не выработать к этому привычку.
«Или усилится», — подумала Женя. По-настоящему ей хотелось быть с ним откровенной с этим милейшим стариком, хмурящим брови, и поведать ему о том, что в их мире все мужчины сплошь нарциссы, и они заняты исключительно собой, и это занятие для них куда интереснее, чем женщины, ну а женщины, что остаётся женщинам, преуспевшим в диетах? Фригид… или лучше сказать охлаждённость? Они способны лишь на самые мелкие пакости. Однако она взяла себя в руки, решив, что ей, жестокой убийце и отравительнице, не пристало рассуждать о морали или отсутствии таковой, а следовало бы, прикусив язык, помолчать.
