— Я вам верю.
— Благодарю, любезнейший, благодарю, я испытываю огромное облегчение от вашей уверенности. А у вас уже есть на кого- нибудь виды? — Ивета подала Кантору чашку кофе и посмотрела на него с какой-то естественной преданностью. Словно иначе и быть не могло. Он медленно придвинул чашку к себе и принялся размешивать чайной ложкой крупные кристаллы коричневого сахарного песка, которые похрустывали на дне…
Пока они беседовали, Асю Петровскую под руки увели на свежий воздух; ротозеи, старательно изображавшие ужас, тотчас же разбрелись, и буфет сразу опустел.
XXXIX
На следующий день Ася Петровская сама позвонила старому Кантору и, виновато и вежливо вздыхая в трубку, предложила встретиться в театре. Он, как и полагается всякому правдоискателю, послушно приехал в театр на такси, предварительно как следует выпил чаю в буфете и затем сразу же направился по опостылевшему коридору в знакомом направлении. Перед дверью он на мгновение задержался, оправил часовую цепочку в жилетке, откашлялся и вошёл в пустой балетный зал, где его дожидалась Ася. Она, словно позабыв о своей прямой осанке, сидела на стуле сгорбившись, с застывшим серым лицом и свинцовыми кругами под глазами, совсем как изнуренная тяжёлой работой прачка, которая много лет не разгибалась. Услышав, что он вошёл, Ася резко повернулась к нему с напускным равнодушием, не забыв при этом мгновенно выпрямить спину и вновь принять безупречный вид.
— Я к вашим услугам. Чем могу быть полезен, Ася Николаевна?
— Простите меня, Пётр Александрович, простите, ради бога, сожалею и признаюсь, что не должна была вчера вести себя столь неподобающе, — она словно от чего-то очнулась и театрально протянула ему руку, которую он коротко пожал.
— Ну что вы, Ася Николаевна, какие извинения, ваше вчерашнее состояние вполне объяснимо. Вчера вам и так пришлось несладко, а тут я со своими вопросами.
— Спасибо, вы слишком добры.
— Ася Николаевна, а что вы думаете по поводу вашего вчерашнего происшествия?
— Я в совершеннейшем недоумении, просто ума не приложу, что всё это значит.
— Ну какие-то мысли ведь должны быть. Зачем кому-то понадобилось вас травить?
— Откуда мне знать, чья это выходка, чья это дурная шутка, — Ася пыталась выглядеть как можно искреннее и обаятельнее, но, кажется, была неубедительна даже для себя самой.
— Попытка отравления, Ася Николаевна, — это не выходка и не шутка, а преступное действие конкретного человека. Действие, направленное против вас. Надеюсь, это вы осознаете?
— Я ничего об этом не знаю, Пётр Александрович, — зачем-то слишком подготовленно твердила Ася Петровская, теперь она определённо изображала полнейшую неосведомлённость, — давайте поскорее забудем об этом происшествии и больше не станем его вспоминать.
— Вы полагаете можно скорейшим образом позабыть то, что только-только произошло?
— Послушайте, Пётр Александрович, незачем из всего на свете делать трагедию, — её голос взволнованно заколыхался, в нём быстро проступили раздражительно-настойчивые нотки, из чего старик сделал вывод, что Ася предельно взвинчена, хоть и умело это скры в ает.
Старый Кантор очень хорошо понимал, зачем его сюда позвали, и слишком отчетливо видел, что здесь ему не доверяют и держат почти за дурака. Это было неловко и очень неприятно. Ася ведь знает отравителя, но упорно его покрывает. Старик это чувствовал, но никакого вразумительного объяснения этому не находил. Пока не находил. Сейчас у него не возникало желания разгадывать эти тонкие женские причуды.
— Я лишь хотел вам помочь, Ася Николаевна, но увы, увы, так я и думал.
— Послушайте, Пётр Александрович, если мне понадобится сыскная помощь, вы будете первым, к кому я обращусь. А сейчас, прошу вас, помилосердствуйте, — довольно категорично отрезала Ася.
Старый Кантор, кажется, всё понял. Сейчас ему в голову пришла самая простейшая мысль, он даже не смог удержаться, чтобы не высказаться.
— Однако, спасибо огромное, спасибо, Ася Николаевна, вы, возможно сами того не желая, подтвердили некоторые мои догадки. Так я и думал.
Ася посмотрела на него взглядом, полным скрытой силы и уверенности в правоте своей позиции, взглядом, показывающим, что она не намерена обсуждать свою участь, свою жизнь и всё, что с ней связано, даже если кому-то это представляется любопытным, — она посмотрела взглядом, который красноречивее языка говорил, что нельзя помочь тому, кто не желает помощи. «Я так решила. Это моя судьба. А теперь убирайтесь и думайте обо мне что хотите».
XL
Как я и предполагал! Химический анализ показал, что кофе в достаточно высокой концентрации содержит ядохимикат быстрого действия.
— Бозе мой, голубчик Петр Александрович! Это же сущий кошемар!
— Я решительно не представляю, кто бы это мог быть. Но, Ивета Георгиевна, мне кажется, вы именно тот человек, кто мог бы в этом деле помочь.
— Я? Таки я с удовольствием. А что я должна делать?
— В буфете установлены видеокамеры?
— Нет, бог миловал.
— Почему?
— Вадим Петрович отказался устанавливать камеры и внутри театра и снаружи на улице. Он говорил, что нам всем и так не посчастливилось жить в эпоху стеклянного зверинца.
— Стеклянного зверинца? Что это значит?
— Ну посудите сами, Пётр Александрович, все люди, словно запрограммированные роботы, ходят везде с «гадами» в руках и то и дело запечатляют себя неотразимых, равно как и всё вокруг, что только подвернётся. Все улицы, проспекты, музеи, рестораны, все магазины — словом, всё-всё-всё вокруг обвешано камерами, которые только и делают, что регистрируют тебя, то есть нас с вами, со всех сторон. Вадим Петрович говорил, что это настоящий фильм ужасов про будущее, которое сделалось настоящим. У человека больше нет скрытой личной жизни, он не может позвонить своей тайной возлюбленной из телефона-автомата и остаться при этом незамеченным, потому что никакого телефона-автомата больше не существует, он остался в прошлом вместе с тайной личной жизни. Человек может позвонить любимой только со своего цифрового «гада», который тут же всё запишет в свою чудовищную память. Человек оказался со всей своей подноготной, со всеми гадостями, слабостями, глупостями, со всеми деталями своего существа вывернутым наизнанку этими «гадами», и у него больше не должно быть ничего скрытого от посторонних глаз, он весь как на ладони. Вадим Петрович говорил, что от этой прозрачности, в которую нас всех загнали, засосали, затянули, от этого стеклянного зверинца можно сойти с ума. Скоро нельзя будет сходить на горшок — ой, простите, — чтобы тебя не сняла видеокамера или какой-то чужой «гад» и не выставила на всеобщее обозрение. Это уже не жизнь, а какая- то скверная карикатура на жизнь. Да-да, именно так он и говорил.
— Любопытно, Ивета Георгиевна, чертовски любопытно. И что же, Вадим Петрович отказался от установки видеокамер? — старик пил кофе не спеша, маленькими глоточками, чтобы почувствовать его вкус. И кофе в этом буфете, вне всякого сомнения, был чудесный.
