— Попрошу быть более внимательным к даме и оторвать от дивана свой… словом, немного поухаживать. Я вот на досуге что подумала, сынок: какая жалость, что не полагается пить прямос утра, — полушутя, полусерьёзно говорила Соня, разглядывая ещё далеко не пустую бутылку шампанского, — почувствовать себя эдакой вакханкой, омывающей на рассвете губы шампанским. Чем не занятие? А? Это наверняка позволило бы многим тусклым зеркалам сверкать живее и ярче, а вся эта жизнь стала бы такая лёгкая и воздушная, как вуаль.
— Эй-эй-эй, — затянул Серж, приходя в некоторое замешательство, иногда Сонин инфантилизм, пусть и напускной, заставлял его усомниться в её возрасте.
— Ладно, ладно, обойдёмся без кладбищенских стонов!
— Ну ты всё-таки поосторожнее, мам, иногда тебе приходит в голову всякий вздор! И ты тревожишь и развращаешь моё воображение! Прекрати сейчас же! Лучше расскажи ещё что-нибудь об отце, эта тема почему-то всегда была запретной в нашем доме, — попытался возвратить её Серж, понимая, что серьёзного разговора всё равно не получится.
— Запретной? Разве? — неискренне наморщила лоб Соня и тут же вспомнила всё того же Достоевского, который уверял, а она ему верила беспрекословно, что растравливание боли — это наслаждение для униженных и оскорблённых, к числу которых она вовсе не собиралась себя причислять. — Ну, Серж, если быть откровенной до конца, — не слишком откровенно продолжила Соня, — то наши отношения с твоим отцом были настолько э… необыкновенными в определённом смысле этого слова, настолько сильными, что оставили слишком, подчёркиваю, слишком неизгладимое впечатление в моей тогда ещё хрупкой женской душе.
— Неужели? Подумать только. Ты никогда не рассказывала о тех своих воспоминаниях. И я даже не знал, что это было настолько сильно. Ты до сих пор так и не смогла его забыть?
— Ни на минуту, вот в этом ты можешь не сомневаться, — вполне искренне ответила Соня.
— И поэтому ты много лет живёшь в одиночестве?
— Это с какой стороны посмотреть. Как говорил Пруст, — тут Соня взмахнула своим томиком, — как говорил Пруст: «Русский балет научил нас тому, что самые обыкновенные софиты, в зависимости от того, куда они направлены, образуют не менее и более разнообразную игру драгоценных камней». Так-то!
— А как же банальное женское счастье?
— О! Об этом не стоит беспокоиться, дружочек, у некоторых странных женщин это самое счастье сокрыто в томике Сартра, или Пруста, или ещё кого-нибудь похлеще, а бывает, что и на дне бокала, или в наивной детской улыбке, новых туфлях, сороковой симфонии, арии Кармен, собственном зеркальном отражении, ребёнке, играющем у твоих ног. Да боже мой, Серж, мало ли где, ведь помимо мужчин, с их вечными неуместными притязаниями, в жизни столько роскоши, столько светлых красок. Кто-то из женщин спорит с реальностью, кто-то к ней кое-как приспосабливается, прекрасно отдавая себе отчёт, что ситуация тупиковая, а кто-то может запросто над всем этим воспарить, — совсем скромно добавила она. — Не желаю замуж, хочу быть свободной и легкомысленной. Вот так-то.
— Значит, ты счастливый человек, мамуль? — спросил Серж, понимая, что его мать, довольно своеобразна, если не сказать больше, она упряма, независима и в этом-то очаровательна. Она человек свободный, свободный по своей природе, по своей натуре, она всегда была таковой и таковой пребудет до конца дней. И иногда, прислушиваясь к самому себе, к своим внутренностям, ему казалось, что и он унаследовал от неё нечто подобное, ведь в его жилах течёт именно её кровь.
— Необыкновенно, дружок, — она триумфально подняла фужер. — Я чувствую себя настоящим римским патрицием, эдаким полулежащим аристократом, предающемся наслаждению беседой. И пусть наши с тобой вазы не особенно ломятся от фруктов, и моя викторианская скамейка изрядно прохудилась, а на полах отсутствует роспись, я всё равно блаженствую. Не забывай, в моём распоряжении осталось не так уж много времени, и я не могу себе позволить тратить его на то, чтобы быть несчастной жертвой обстоятельств, несправедливости, ревности и прочей всевозможной несуразицы, — заключила Соня Романовская, допив свой очередной бокал шампанского и широко улыбаясь снисходительной улыбкой довольной во всех смыслах женщины.
XXXVII
На следующий день Пётр Кантор решил провести какое- то время в театре, бесцельно побродить по театру, чтобы лучше понять произошедшее. Так сказать, подышать его воздухом, тем самым воздухом, которым дышат его обитатели, включая собственного внука. Старик шёл по коридору, как и в самый первый день, когда ему инкогнито предложил остановиться и зашептал на ухо. С того момента прошло всего несколько дней, а ему показалось, что прошла целая вечность.
— Мужчина, посторонитесь, пожалуйста, — за спиной старика Кантора раздался уверенный мужской баритон, не терпящий возражений.
Пётр Александрович послушно остановился посреди магического, с дурными предзнаменованиями, коридора и прислонился к стене. Мужчина в белом медицинском халате и спецкуртке серого цвета с красным крестом на рукаве, надетой поверх, быстро проследовал по узкому театральному коридору в сторону буфета, неся в руках врачебный саквояж.
— Позвольте, — громко поинтересовался ему вслед старый Кантор, — что-то случилось?
— Пока не знаю, — отозвался мужчина, не оборачиваясь, — острое отравление.
— Нет-нет, Софья Павловна решительно не права, это никакой не Эльсинор, — старик заговорил сам с собой, по-старчески безнадёжно мотая головой, поспешно следуя за человеком в халате к месту то ли трагедии, то ли происшествия и моля судьбу непонятно о чём. — Это никакой не Эльсинор, это самый настоящий замок Макбетов. Кто же ещё там у них отравлен? Что же это всё значит? Это чёрт знает что значит! Я хочу понять, что здесь происходит и вышла ли ситуация из-под контроля.
Он зашагал в сторону той двери, откуда доносился запах кофе и беды, где гремели тарелками и раздавались голоса. Ася Петровская пластом лежала на полу посреди буфета с выражением лица утопленника, выплёвывая воздух вместе с содержимым желудка, и при этом пыталась разговаривать с наклонившимся к ней доктором. Серовато-голубой оттенок её кожи проступал даже на голове, отчего казалось, что растрёпанные волосы как-то заметно поредели, обнажая эту самую мертвенную кожу.
Пётр Александрович вздохнул с облегчением и одновременно в бешенстве. Жива, Gott sei Dank
[21]. Ася укоряющее, с молчаливым презрением на него поглядела и тут же отвернулась, словно это он, именно он, и никто иной, был виноват в её состоянии.
В подслеповатые окна театрального буфета вечер быстро придвигал свои темнеющие, пугающие тени, под стать происходящему. Голова Петра Александровича вдруг сделалась чужой и перестала соображать, что вокруг происходит. Ему даже показалось, что он как-то ослаб, изнемог, как после изнурительной работы.
— Я хотела выпить чашечку кофе, — услышал старик, как Ася рассказывала доктору, — но кофе имел странный вкус, не такой, как всегда, он то ли горчил, то ли отдавал кислинкой. Но может быть, дело вовсе не в кофе? Я ведь успела сделать всего лишь один глоток. А потом всё как-то быстро закружилось, к горлу подступила тошнота, и мне показалось, что пол сейчас разверзнется под ногами. Потом я очнулась через мгновение, уже тогда, когда Ивета Георгиевна пыталась влить в меня холодную воду.
