…Ася Петровская так и осталась стоять у рояля, она искала глазами Сержа среди пестреющей молодёжи, но не нашла, и быстро повернулась лицом к подошедшей Милене, ожидая от неё сама не зная чего.
— Спасибо, Ася. Надеюсь… это будет… интересная работа, — Милена сухо, слишком сухо, и даже несколько наигранно, поблагодарила Асю, всем своим видом давая понять, что выбор её для главной партии столь же естествен, как завтрашний день. Она не собирается прыгать от радости. Никаких неожиданностей. Всё вполне закономерно.
Так же сдержанно, как и Милена, Ася склонила голову набок, давая понять, что все приличия соблюдены и благодарность принята. Ей показалось, что здесь и сейчас, в этом балетном классе, она столкнулась со множеством каких-то видимых и невидимых препятствий. Она даже не поняла, что ей было более неприятно в данный конкретный момент — внезапное необъяснимое исчезновение Сержа Романовского, ледяная сухость Милены, по видимому считающей свою необыкновенную одарённость неким краеугольным камнем в строении классического русского балета, строением, куда она то и дело закладывала мощные фундаментальные слои равнодушного пренебрежения ко всем и к каждому, или же глупая дерзость кордебалетных девушек, помноженная на их же бесконечное тщеславие.
III
Зал быстро опустел, и как-то даже поблёк. Ася Петровская одиноко стояла посредине и пыталась понять причину своего неуёмного, надоедливого беспокойства. И ещё причину обиды. Да, было очень обидно. Ей хотелось максимально точно определить, что же всё-таки с ней не так. С каждым днём она просыпается всё раньше и раньше, а ложится спать всё позже и позже ради того, чтобы работать, чтобы заниматься не самым пустым занятием на свете. Каждый год к ней приводили глупых, слабеньких подростков, мало соображающих что к чему и вызывающих лишь смутную жалость, и она, не жалея собственных сил, заставляла их чувствовать движения, невероятными усилиями вытаскивала из их нутра спрятанные там возможности. Она учила их принципам Вагановой: не отделять душу от тела, помнить, что техника танца и его эмоции должны всегда сливаться воедино. Балерин не хвалят за то, что у них есть ноги. Конечно, без ног в балете невозможно, но балет — это не только ноги. Имена некоторых её учеников навсегда впишут в историю мирового балета. Казалось бы, что еще нужно, живи да радуйся. Что же не так? Или просто блажь, дурь?
Её мучили сомнения, правильно ли она поступила, отдав в партнёрши своему юному возлюбленному женщину, способную вызывать восхищение почти у каждого мужчины. С точки зрения женской логики она поступила совершенно неправильно, чудовищно, аморально по отношению к самой себе. Ведь больше всего на свете ей хотелось продлить собственную партию, партию возлюбленной, прежде чем перейти к исполнению последующей — партии брошенной женщины. А Милену, эту самую неотразимую Милену Соловьёву, она готова была придушить голыми руками, отравить мышьяком, цианидом, чтобы та не маячила перед глазами со своей ослепительной красотой и безусловным талантом и не отнимала бы у неё, у Аси Петровской, её личную жизнь. Как же она её достала! Возможно, это была бы самая чудовищная и неисправимая ошибка, но человеку нельзя отказывать в праве на ошибку. Боже, что за глупости сегодня в голову лезут? И при чём здесь её личная жизнь? В этих стенах она вовсе не влюблённая женщина, а главный хореограф, и её долг служить искусству, а не решать свои проблемы за счёт сцены. Ибо сцена свята и неприкосновенна. Выходит, она поступила правильно. Стало быть, всё верно. Отчего же так тошно? Где она допустила ошибку? Возможно, ошибка в том, что она опять позволила стать ее любовником не тому мужчине?
Ася Петровская стояла посреди огромного зала спиной к окнам, лицом к плохо натёртым зеркалам со множественными разводами и заглядывала в пронзительные глаза, полные слёз. День за днём — а время бежит суетливо, как вода в ливень из сточных труб, — день за днём, всю жизнь она подчиняется магии окружающих её зеркал, этому чудовищному, надоедливому засилью балетных зеркал. Она обречена пожизненно всматриваться в эту женщину в зеркале. Профессия обязывает всматриваться, и с испугом разглядывать эту самую желтеющую женщину, стареющую и дурнеющую с каждым днём. Вглядываться, словно та передаёт ей какое-то зашифрованное послание, а Ася пытается уловить его тайный смысл. Прежде в зеркале всегда что-то сияло, отбрасывая наружу радужные цвета, а вот теперь всё не так ярко горит — нет, всё гаснет, словно у жизни для неё остались исключительно пепельно-серые тона. Ася заправила рыжие волосы за ухо, оттянула вниз свитер, и её двойник синхронно повторял её движения. Или это она повторяла за двойником? Асе не слишком нравилась разглаженная, ухоженная до ненатуральности (верный признак неуверенности в себе) женщина в зеркале. «От этой работы я потихоньку схожу с ума. Так и до нервного срыва недалеко», — устало подумала Ася, продолжая смотреть на испуганную женщину, внешность которой скорее её отталкивала своими некрасивыми складками вокруг рта и обречённо-гибельным выражением глаз. Она начала её опасаться после того, как тайно стала встречаться с молодым мужчиной. Потому что как-то сразу обнаружила, что её собственная тесная кожа на лице и теле стала гораздо свободнее, уже не такой плотно обтягивающей, какой была прежде. И чем больше Ася в неё всматривалась, тем большая тоска её охватывала. Стало быть, чтобы не бояться зеркал, нужно поставить крест на любви. Правильнее было бы сказать, крест не на любви в целом, а на отношениях с молодым. Легко сказать! У неё самой не хватит на это сил, она дождётся, пока это сделает он. «А что же со мной будет, когда он меня бросит? От горя женщины стареют вдвое быстрей», — подумала она с болью, свойственной женскому отчаянию. Сейчас Ася почувствовала себя побитой белкой, загнанной рыжеволосой белкой, закрашивающей собственную седину на висках, — белкой, которую загнали и побили неумолимые стрелки часов, чей ход невозможно ни остановить, ни замедлить, ни оспорить.
IV
В это время дня служебный буфет, как правило, пустовал, пока все прилежные ученики не отходят от станка и, как трудолюбивые рабочие лошадки, изнуряют себя до седьмого пота, пока им всё на свете не осточертеет, ну а менее прилежные уже озверели и под благовидными предлогами отправились на все четыре стороны наслаждаться свободой…
Буфетчица Ивета Георгиевна, старая, проворная и быстроглазая, старательно выкладывала на пирожковые тарелки крохотные морковные котлетки с такой же крохотной порцией салата из свежей капусты и разливала по доисторическим гранёным стаканам клюквенный морс из большого стеклянного кувшина, держа при этом мизинец отдельно от всей кисти. Она была довольно стройной, несмотря на свой возраст, темноволосой, с небольшим острым носом, немного выкатывающимися из орбит глазами и независимым нравом.
Увидев очень прямую спину вошедшей Аси Петровской, Ивета машинально кивнула ей, не отрываясь от морса.
— Веточка, зелёный чай, пожалуйста. Нет, пожалуй, лучше кофе.
— Что-то у тебя ручки дрожат, Асенька? — участливо спросила Ивета тонким и звучным голосом, медленно моргая глазами. Она ко всем относилась с симпатией, со всеми была доброжелательна, со всеми — на короткой ноге, а выглядела так, словно ей было известно значительно больше, чем она говорила. Ко всему прочему, ей всегда и до всего в театре было дело.
