XXXVI
По возвращении домой Соня Романовская некоторое время всё ещё оставалась под гнётом происшедших событий, которые она мысленно, не отдавая себе отчёта, окрестила как «шабаш на Лысой горе», да и старый сыщик ей определённо действовал на нервы. Однако она твёрдо решила, что выбросит это всё из головы и никому не позволит испортить ей предстоящий вечер.
Сегодня днём приходила уборщица, и поэтому квартира сверкала образцово-показательной чистотой, что в её доме случалось в общем-то не особенно часто. Соня Романовская, окинув довольным оком свои несметные владения в виде крохотной квартирки, пришла в дивный, неописуемый восторг. И было от чего. Это тесненькое, малюсенькое пространство, которое она делила со своим взрослым сыном, когда-то ей соизволил бросить с царского плеча, как швыряют кость голодной собаке, бывший муж и отец Сержа Николай Александрович Романовский. Разводясь с Соней, он счёл этот свой шаг, то есть эту свою кость и так слишком шикарной, ввиду того что при расставании в некоторых слоях современного общества женщин принято обирать до нитки, — так сказать, чтобы им неповадно было рваться на свободу. Радость тридцатипятилетней Софьи Павловны тогда не знала границ, потому что от этой самой квартиры как раз и исходил аромат той самой свободы, дающей дышать Соне полной грудью, перенасыщающий её мозг кислородом и, наконец, просто сводящий её с ума.
После целого дня изнурительной работы, после неприятного разговора с этим пронырливым, хотя и воспитанным старикашкой, после всей этой театральной ажитации Соня Романовская, с изящной усталостью светской дамы, буквально повалилась на свою любимую атласную софу из сатинового дерева с кривыми ножками. Софа была местами затёрта до дыр, но это не мешало Соне с наслаждением вытянуть припухшие от неудобных туфель ноги и предаться сразу нескольким удовольствиям, прежде ей недоступным и категорически неприемлемым её слишком здравомыслящим супругом. А именно: безделью, вожделенному одиночеству, тонкой ментоловой сигарете, которая шла в комплекте с большой кружкой кофе, и томиком никому непонятного Пруста, того самого Пруста, которого все наперебой пытаются цитировать, но никто никогда толком не читает. Словом, Соня позволила себе делать всё то, что раньше ей делать строго-настрого запрещалось, то есть быть счастливой, — быть счастливой так, как ей этого хочется, так, как она себе это представляет, она, Софья Павловна Романовская, и никто другой. В этом есть определённая, не всем доступная роскошь…
— Соня, ты разговаривала по телефону и слишком громко смеялась, — она услышала не в меру любезный, приглушённый, почти шипящий голос мужа и от неожиданности вздрогнула. Он стоял у неё за спиной, очень красивый, очень холёный, не в меру заботливый мужчина, не приемлющий беспричинный женский смех. Нет, не смех как таковой, а именно её, Сонин смех, её радостный блеск в глазах, её любовь к солнцу, дождю, к Прусту, и ещё чёрт знает к чему, — словом, её любовь к жизни, к той жизни, в которой не присутствует ОН.
— Да, я разговаривала по телефону с подругой, — начала оправдываться Соня.
— С какой подругой?
— С Ларкой.
— Почему же ты смеялась? Разве тебе было с ней интересно?
Соня украдкой бросила взгляд на детскую кроватку, в которой спал шестилетний сын Серёжа.
— Ты не ответила, я жду. Итак, почему же ты смеялась?
— Просто так, я уже не помню, — она не поняла почему, но почувствовала себя виноватой.
— Со мной ты никогда так не смеёшься.
— Так ты не рассказываешь ничего смешного, — пыталась реабилитироваться виноватая Соня.
— Вот оно что! А твоя Ларка, значит, тебя смешит! Чем же, позволь поинтересоваться? Похабностями? А мне, знаешь, не до пошлостей, я работаю и всех вас кормлю.
— Коленька, — заскулила Соня, — ну прости меня, пожалуйста. Я устаю, и иногда хочется расслабиться.
— Ты устаёшь? От чего же ты устаёшь, если уже столько лет не работаешь, а сидишь у меня на шее, ножки свесив.
— Я тебя об этом не прошу, — тихо сказала Соня.
— Мне бы хотелось, чтобы ты более уважительно относилась к моей работе, Соня, — очень вежливо говорил Николай, — я несколько лет работаю без отпуска и не люблю, когда ты мешаешь мне сосредоточиться на бумагах. Я знаю, тебе наплевать на мою работу и на то, с каким трудом я добываю деньги. Между прочим, чтобы тебя кормить, — покровительственно заявил Николай уже в тысячный, нет, в миллионный раз Соне.
— А если бы меня в твоей жизни не было, ты бы не работал, что ли? — зачем-то спросила Соня, хотя наперёд знала его ответ.
— Ты просто неблагодарная свинья, Соня. Ты не в состоянии оценить ту заботу и то счастье, которыми я тебя окружаю, — резко выкрикнул он. — И пожалуйста, впредь будь более благоразумна. Не забывай: я люблю тебя так, как никто любить не будет. Кому ты нужна, ты хоть это понимаешь? — он закончил фразу более доброжелательно, но выглядел при этом крайне оскорблённым.
Она старалась на него не смотреть, поэтому уставилась в пространство, чтобы он не видел навернувшихся слёз на побагровевшем лице.
— Я надеюсь, ты не забыла, что сегодня вечером мы идём в гости, — между прочим, не к моим, а к твоим друзьям Лебешинским, которых я терпеть не могу. И обрати внимание, это я тебя веду, наперекор своим собственным желаниям, чтобы доставить тебе удовольствие, чтобы ублажить тебя. Надеюсь, ты способна это оценить?!
Соня так устала от этого «любовного» разговора, что у неё перед глазами поплыли красные пятна и закружилась голова. Она уселась на старую софу и хотела вытянуть ноги для удобства, но побоялась, вдруг муж заметит эту её маленькую радость и снова расстроится оттого, что никак не может уничтожить, не может, попросту говоря, вытравить из неё эту самую радость жизни, хотя он очень старается. Поэтому ноги она робко подобрала под себя, приняв откровенно неудобную позу. Специально для него, чтобы он видел.
— Я веду тебя в гости, я идеальный муж, я заточен под семью, а на твоём лице написана то ли скука, то ли мука, в общем, ничего хорошего. В чём дело, ты опять не рада? Тебе сложно угодить, Соня.
— Напротив, я очень рада, Коленька.
— Ну вот и прекрасно. И да, я попрошу тебя категорически воздержаться от алкоголя сегодня вечером, — по-видимому, он решил нанести ещё один удар, при этом правильно выбрал оружие. — Мне кажется, тебе чрезмерно нравится шампанское, ты увлекаешься им наперегонки с выжившей из ума бабкой Лебешинской, а потом громко разговариваешь и бессмысленно смеёшься. Со стороны неприятно смотреть, как эта старуха, набитая глупостями, пророчит моему сыну балетную карьеру, а ты этому потворствуешь. Да, да, Соня, женский алкоголизм трудно лечится. Если будешь продолжать в том же духе, то придётся отвезти тебя к наркологу и попросту «подшить», а мне бы этого очень не хотелось. Так что держи себя в руках. И передай, пожалуйста, Зои Фёдоровне, чтобы та не смела называть моего сына Сергея каким-то там пошлым Сержем. Она уже давно не во Франции. Надеюсь, ты меня услышала и мне не придётся повторяться.
