— Не для всех счастье в деньгах.
— Да, но, в них свобода, а свобода — это, как ни крути, счастье.
— Вадим Петрович — человек порядочный и милосердный, и совсем не бедный, — основательно заявила буфетчица, и в её взгляде Кантор не увидел ни малейшего сомнения на этот счёт.
— Надеюсь, надеюсь, что это так.
— Недавно скончалась его близкая родственница, так он денег не жалел. Аминь, упокой, господи, её душу грешную, — участливо добавила она, незаметно сморгнув слезу выпуклыми глазами.
— Аминь, — скорее автоматически повторил старый Кантор.
— Я знаю, что он покрыл расходы на больницу, врачей и квалифицированных сиделок. И сам дежурил у постели. Вадим Петрович полностью взял на себя всю организацию погребения, хотя и других родственников у неё достаточно.
«Да, получив несколько миллионов долларов в наследство, — подумал старый Кантор, — можно немного и раскошелиться. Ничего героического».
— Его дурачили, как это сейчас не в меру принято в коммерческой медицине. Его, Пётр Александрович, заставляли делать много ненужных процедур столетней старухе, которой срок пришёл уходить, якобы чтоб продлить ей жизнь. Какую жизнь, какую жизнь спрошу я вас, ежели она и так здесь порядком задержалась и отпущенное ей время давно вышло? А он им верил, верил всем этим побирушкам медицинским, всё равно, что дитя малое. Он верил, что есть шанс, пусть один из тысячи, и за всё платил, лишь бы не упустить этот шанс.
«Однако как это всё неожиданно, — пронеслось в голове у Кантора, — Софья Павловна несколько иначе освещала эти события».
— Пётр Александрович, вы меня слышите? — чуть громче положенного спросила Ивета, видимо, вид у него сейчас был отсутствующий.
— Вадим Петрович потратил кучу денег на все эти расходы, и тратил он их без всякого принуждения и счёта. Его родственница окончила свои дни не в богадельне, а в самой респектабельной клинике города, в палате утопающей в свежесрезанных цветах. Потому что она их любила всю жизнь.
— Откуда вы это знаете?
— Несколько раз я туда ездила, возила кисель из свежей малины и манго. Сама варила. Вадим Петрович говорил, что после шампанского этот кисель был её любимым напитком. Ну а я что? Мне сказали, я купила фруктов, ягод, наварила, перетёрла, процедила, налила в банку и отвезла. И у меня сложилось впечатление, что Вадим Петрович делал всё, чтобы продлить её дни.
— Вы очень добры, — задумчиво произнёс Кантор.
Ни с того ни с сего ему привиделась тишина стерильной больничной палаты, тоненькая старушка, иссушённая слишком долгой жизнью и пресыщенная всеми вообразимыми излишествами, старушка, утонувшая в подушках и в изнеможении ожидающая свой конец. В её взгляде уже не было блеска живого человека, это была отжившая свой век пожелтевшая парафиновая маска. Рядом с ней сидел молодой мужчина со склонённым профилем, её правнук, и время от времени бросал на неё беспокойные взгляды. Любопытно, они были близки или между ними сквозила отчуждённость в этом простом и замкнутом мире больничной палаты? Как знать, как знать…
— Вы что-нибудь слышали о наследстве, Ивета Георгиевна? — он вдруг услышал, как кто-то задал этот излишний вопрос, но почему-то его голосом, голосом Петра Александровича Кантора.
— О наследстве? О каком наследстве? Нет, об этом мне ничего неизвестно, — от волнения и любопытства она немного зарделась, подалась вперёд и по-кошачьи навострила ушки. — Вы непременно должны рассказать мне об этом наследстве, Пётр Александрович.
— Да я и сам, по правде сказать, ничего не знаю, — неважно соврал Кантор. — По всей видимости, я что-то перепутал.
— Бозе, бозе мой, что же вы творите? — на её лице тут же отразилось разочарование. — Вы ворошите осиное гнездо, Пётр Александрович? — её голос заметно потускнел.
— Не спрашивайте меня ни о чём, Ивета Георгиевна. Я ведь не полицейский, ведущий расследование, а частное лицо. И с моей стороны было бы крайне безнравственно выдавать чужие секреты.
Пётр Александрович допил свой остывший чай, глядя на зардевшееся лицо буфетчицы, поболтал для приличия ещё несколько минут, обменялся с ней теплым взглядом и с любезной снисходительной улыбкой удалился, зная, что очень скоро сюда вернётся для дальнейшего обмена мнениями.
«Для начала было бы неплохо для себя уяснить одну существенную деталь, — рассуждал старый Кантор, медленно проходя к выходу из театра, — это дело рук не профессионала, а скорее новичка, ибо почерк на профессиональный никак не тянет. Зачем связываться с долгодействующими гликозидами? Потенциальная жертва может забыть принять таблетку, или того хуже, внезапно решить, что курс приёма препарата окончен и преспокойно выбросить пузырёк. Опытные в этой области люди действуют наверняка, они не пользуются сомнительными средствами без стопроцентной гарантии результата. Итак, способ выбран ненадёжный, почерк неуверенный. Может ли это говорить о том, что преступник неуверенный в себе человек? Безусловно, может. Самоуверенные люди совершают осмысленные, самоуверенные поступки. А новичок вполне мог поначалу и не осознавать, во что он ввязывается, на что обрекает жертву и себя самого. Если отталкиваться от этой гипотезы, тогда выходит, что Соня Романовская и Ася не подходят под эту категорию, ибо самоуверенности в них хоть отбавляй. Но можно ли исключать их из списка потенциальных подозреваемых? Или пока рано?» Он почти дошёл до входной двери, как почувствовал, что в его мозгу заусеницей сидят шипящие неприятные слова, которые он услышал от инкогнито, шепчущего за спиной в первый день его прохода по длинному коридору. Они, эти самые слова, до сих пор не давали ему покоя, хоть он и гнал их прочь с каким-то странным, необъяснимым недоумением, подкрашенным страхом. Пётр Кантор от самого себя пришёл в замешательство. Он глубоко вздохнул и, поправив в петлице цепочку от часов, остался крайне недоволен своим мыслительным процессом.
XXXIV
Громадная скрипучая театральная дверь поддалась и выпустила старика наружу. Вдохнув прохладный свежий воздух, слегка пересыпанный городской пылью, как тёмной мукой грубого помола, который после театра показался необыкновенным, и поглядев на нежное, голубовато-серое глубокое небо, он даже почувствовал некоторое облегчение. Пётр Александрович побрёл вдоль череды прилепленных друг к другу домов, подмечая лёгкое вечернее затуманивание — и на улице, и в собственной голове, — обволакивающее пустотой, как паутиной. Ветер лениво покачивал полы его старого пальто. Мимо проплывали лица, но он их не видел. Уже вечерело, смеркалось рано, очень захотелось выкурить крепкого табаку, но он себя сдержал. По газону с палой листвой прыгали вороны, переговариваясь на своём языке. Минуты тянулись за минутами, а он всё шёл и шёл, заложив руки за спину, без единой думы в голове, и даже не пытаясь поймать то неуловимое, то зыбкое, то значительное и ненужное, что прежде его так привлекало, а именно стройную, логически выстроенную мысль… «Ну, что ж, попытаемся рассуждать чисто теоретически обо всех этих таинственно-тёмных дебрях, — наконец-то, против воли хозяина, задребезжал внутренний голос Петра Александровича Кантора, — попытаемся и сделаем небольшой промежуточный вывод. Если Соня Романовская здесь ни при чём, то зачем она сегодня слишком настойчиво топила Вадима Лебешинского. Петровская, та хоть помалкивает, ни во что не лезет, ни скорбит, ни радуется, будто её это всё не касается, — словом, эдакая старомодная молчунья, не терпящая публичных скандалов. Серж Романовский, как бы она к нему ни относилась и что бы между ними ни происходило, был официальным кавалером юной красавицы и звезды Милены Соловьёвой, а для взрослой женщины — это постоянная жгучая боль. Даже на Востоке, в полигамном обществе, где каждая девочка с рождения знает, что она не будет единственной у своего возлюбленного, как и её мать, как и её бабки и прабабки, даже в таком обществе женщины умудряются травить друг друга из ревности, и травят, зная о грозящей им смертной казни. Даже столь суровая кара их не останавливает, даже смертный приговор пугает их меньше, чем дальнейшая жизнь в муках ревности. Желание быть единственной вполне понятно, но это желание требует жертв. Что уж говорить о нашем моногамном устройстве? Да, ревность — тяжкое испытание, не дай бог, злейшему врагу не пожелаешь.
