Вся эта краткосрочная любовная агония продолжалась до того самого мгновения, пока он случайно, совершенно случайно и так некстати открыл глаза. Образ прекрасной Милены тут же выскользнул из его крепких рук, распался, и, о Боже, Платон увидел совсем не то, что ему представлялось. От неожиданности Платон повалился на спину, он затрясся, заскулил, порывисто дыша, завыл от боли и тоски, от беспомощности и поражения, пытаясь засунуть в рот сжатый кулак и кусая его до крови. Всё не то, всё совсем не то! Не то! На девушку он не обращал внимания, Платон почувствовал, что его силы кончились. Внутренних сил хватает до определённого предела. Но кто устанавливает этот предел? Никто не устанавливает! Во всяком случае, не сам человек. Просто наступает момент, когда всё обрушивается от одной дополнительной капли. А что он здесь делает? Это Милена? Нет-нет, это не его прекрасная возлюбленная, это всего лишь красивая продажная женщина, и не более того.
XXXIII
Я полагаю вам нелегко целый день стоять на ногах, Ивета Георгиевна? — с самым искренним, с самым сердечным участием спросил Кантор, едва переступив порог театрального буфета.
— Хотите посочувствовать или это просто так, словесный камуфляж? Так не трудитесь, любезный, мой рабочий день уже окончен.
— Истинная правда, хочу посочувствовать и поддержать вас. И если не затруднит, в порядке исключения, чашечку чая.
— Кэн
[18], любезнейший, кэн, — мгновенно перед стариком появилась чашка с ароматным чёрным чаем и тонюсеньким ломтиком лимона, плавающим на его янтарной поверхности.
— Если я правильно понимаю ваше появление, то вы сюда пришли совсем не за чаем.
Кантор уверенно кивнул головой, однако и на янтарный чай нацелился не без удовольствия.
— Так вы спрашивайте уже без околичностей. Мы с вами люди более чем взрослые и поймём друг друга.
— Ивета Георгиевна, вы позволите спросить прямо? — она согласно кивнула. — Вы верите в самоубийство Милены Соловьёвой?
— Нет, — быстро, слишком быстро ответила буфетчица, недовольно поморщившись. — Категорически не верю.
— Мы знаем, что её смерть наступила в результате отравления. И ещё мы знаем, что она слишком любила себя, чтобы травиться самостоятельно. Так что же выходит, это было убийство?
— Не знаю, любезнейший, не знаю. Скажу вам по секрету, у меня нет ни малейшего основания так думать, ибо её окружали порядочные люди, исключительно порядочные, они не вызывают и тени подозрения, но я как-то подсознательно уверена, что Милена была не способна саму себя порешить.
— В прошлый раз, если помните, вы обмолвились, что она кому- то мешала. Но тогда нас с вами прервали, не дали договорить. Что вы имели в виду?
— Смерть почти любого из нас, любезнейший Пётр Александрович, для отдельных личностей оборачивается выгодой. А в этом случае смерть слишком многим пришлась на руку.
— Что вы имеете в виду?
— А то, что теперь положение слишком многих улучшится.
— Вы не могли бы поделиться своими соображениями на этот счёт. Вы кого-нибудь подозреваете?
— Вы без меры въедливый господин, хоть и не носите пейсы. Кого же я могу подозревать? Господь с вами! Я никого не подозреваю конкретно, подозревать — это значит додумывать, дорисовывать, домысливать а я говорю, что вижу. Сами посмотрите, Женя Васильева наверняка будет танцевать главную, Асенька Петровская освободилась от молодой соперницы, Романовский теперь избавлен от неприятностей, которые, как говорят, ему доставляла Мила, и так далее. Лебешинскому, правда, она не мешала, его можно сбросить со счетов. Но, Бозе мой, Пётр Александрович, послушайте, по таким незначительным поводам людей не травят. И не допусти боже, чтобы я ошибалась. И мне кажется, это мог быть кто угодно, от очередного любовника, получившего отставку, до сумасшедшего зрителя, вот таким образом обошедшегося со своим кумиром. Так что круг подозреваемых не может ограничиваться только театральным окружением.
— Да, но Милена проживала одна в квартире, а всё своё свободное время проводила в театре, и из этого следует, что доступ к её сумочке с таблетками был беспрепятственен только здесь, в театре, во время многочасовых репетиций, и посторонним сюда не пробраться. Так что в этом деле нам придётся обойтись без случайных зрителей.
Буфетчица была напряжена и одновременно разочарована. Она беспомощно покачала головой, развела руками и не нашла что возразить.
— У меня нет никаких идей, совсем никаких… Видите ли, Пётр Александрович, я имею весьма смутное представление о том, каким может быть убийца, и это моё представление никак не согласуется с теми людьми, которых я знаю. Ну или думаю, что знаю.
— Дорогая фрау, мы ведь говорим о людях искусства, а люди искусства в высшей степени импульсивны, и у них не всегда достает сил в достаточной мере сдерживать себя. Обыденные добродетели для них слишком скучны.
— Да, да, — нехотя согласилась женщина, — вы правы.
— А что касается преступников вообще, если бы преступники выглядели как-то иначе, то это бы существенно упрощало процесс поиска, — покровительственно, с некоторым снисхождением сказал Кантор. — Вся беда в том, что с виду они кажутся обычными и даже приличными людьми, милыми и спокойными, глядя на которых никому и в голову не придёт их в чём-то заподозрить.
— Увы, увы, к сожалению, вы правы, заумный господин без пейсов.
— И тем не менее официальная версия о самоубийстве не кажется вам убедительной?
— Бозе ты мой, я ведь вам уже сказала, Пётр Александрович.
— Благодарю за откровенность, Ивета Георгиевна. А вы слышали, поговаривают, что театр разорён, что банковский счёт пуст, а Лебешинский по уши в долгах.
— У меня закрадываются некоторые сомнения на этот счёт. — Она метнула в его сторону строгий взгляд, и её тон мгновенно переменился. — Мало ли кто чего болтает. Театр — это вся его жизнь, его цель и его же венец, и он не допустит ничего дурного. А вы, разлюбезный Пётр Александрович, поменьше подставляйте своё ухо разным завистникам, бряцающим сплетнями, а то ещё опалите ненароком, — недовольно отчеканила буфетчица, еле-еле сдерживая внутренние переживания, в сердцах поправляя отложной воротничок белой накрахмаленной блузки и явно давая понять, что она противница сплетен подобного толка в этом фаланстере
[19].
— А вы слышали, что у Лебешинского ветер в карманах гуляет? — Кантор твёрдо решил прикинуться глухим и непонятливым, лишь бы продолжить разговор в интересующем его русле, и очень при этом рассчитывал на неудержимую потребность Иветы, как немолодой одинокой женщины, высказываться.
