Платон почувствовал жалость и к себе, и к Милене, и злость к своей любви, и раскаяние, что он ею так плохо распорядился. Он пытался разреветься, в голос, совсем как в детстве, но слёз почему-то не было, а из иссушенной груди вырывались лишь слабые стоны и хриплое бормотание. Захотелось выпить, оглушить себя и, пусть ненадолго, забыться.
Как тяжелобольной, Платон поднялся с постели и побрёл в буфетную в поисках какой-нибудь бутылки, желательно покрепче. Проходя мимо зеркала, он с ненавистью посмотрел в своё небритое, угрюмое отражение, ненавидя и проклиная своё мученичество. «Милена бы сейчас от меня отвернулась, она, кажется, не могла взять в толк, почему это наслаждение люди считают грешным, бесовским, а страдания добродетелью. И даже тех, кого привлекают мучения, называла — садомазо».
Буфетные полки, как оказалось, были густо уставлены всякими бутылками: длинными, укороченными, тонкими и пузатыми, с лёгким и крепким содержанием разноцветных жидкостей всех мастей. Платон остановил свой выбор на сугубо мужском напитке, даже не взглянув на всякую разную дребедень в виде конфеток, галет, шоколада, сочтя это непригодным излишеством. Последующие несколько часов он провёл за выпивкой, ровно столько потребовалось Платону, чтобы разделаться с графинчиком водки и прикончить полпачки сигарет, пуская дым через нос толстыми серыми струями. «Самое главное, — рассуждал сам с собой Платон, — не забивать себе голову глупыми мыслишками типа „Всё будет хорошо“ и не воображать, что „Жизнь сама всё расставит по местам“. Наше воображение — это наша беда, наш враг, лжесвидетель, который нашёптывает то, чего и в помине нет на самом-то деле, а мы, дурачки, слушаем, развесив уши. Не жизнь всё расставляет по местам, а мы сами, только совсем не так, как хотелось бы».
Очнулся Платон в полутёмном, грохочущем тяжёлым металлом и укутанном сизым дымом «рок-кафе», где вдоль длинной барной стойки, уставленной всевозможными напитками, на высоких табуретах восседали потасканные жизнью молодящиеся старцы в окружении юных почитательниц рока — как современного, так и не очень. Внезапно, против собственной воли, Платон взглянул на себя как бы со стороны и горько усмехнулся, поняв, что уверенность в себе его совсем покинула, и он стал наблюдать за собой с большим отвращением. Ему вдруг подумалось, что у его рассудка есть два входа-выхода — парадный и чёрный, то есть потайной. Парадный вход, предназначенный для ясных, отчётливых понятных мыслей, оказался у Платона наглухо заколоченным, остался лишь чёрный — для тяжёлого бреда, для мук, для безумия, и никакого другого выхода больше нет.
— Двойной виски, пожалуйста, — протискиваясь к стойке между торчащих завсегдатаев, буркнул он перекаченному лысому бармену средних лет, чьё татуированное тело кое-как прикрывали нечастые кожаные лохмотья. Платону захотелось напиться в стельку, и сегодня он собрался в этом преуспеть. Бармен невозмутимо поставил перед ним наполовину наполненный стакан. Платон с шумным придыханием опрокинул его в себя и быстро вышел в холодный осенний дождь, под неодобрительным взглядом всё того же бармена.
XXXII
Черноволосая красотка сидела на засаленном стуле напротив Платона и лениво гладила его по щеке. Он с особым тщанием отбирал себе девушку из сдобных шатенок, блондинок, брюнеток и рыжеволосых. Под покровом графинчика домашней водки и двойной порции виски Платон слишком придирчиво осматривал её со всех сторон, как бывалый наездник выбирает себе лошадь на рынке, и остановился на этой непомерно костлявой брюнетке с выпирающими через тонкое платье рёбрами и ключицами. Да, именно на ней, на этой брюнетке, он остановил свой выбор, и чуть было не подрался с каким-то пожилым дальнобойщиком, намеревающимся перехватить девушку.
Девушка оказалась довольно милой, она надрессированно улыбалась Платону полуоткрытыми миниатюрными силиконовыми губками со следами яркой помады, обнажала свои острые колени и пыталась хоть как-то взбудоражить его кровь, не говоря при этом ни слова. Но Платон был к этому, казалось бы, банальному действию совершенно не готов, ему почему-то вдруг показалось, что физическая любовь, пусть даже без краткого положенного сентиментального вступления, — это не совсем то, что ему сейчас требуется. А что ему сейчас необходимо — он не очень понимал, но чувствовал, что вместо крови в его жилах течёт простая холодная вода, и пока она не превратится в кипящую гранатовую смесь желания, ничего не выйдет. Платон был невообразимо спокоен. Сквозь немытое вздрагивающее стекло на него смотрел тускло-дымчатый свет вечереющей улицы. Несмотря на то что в этом заведении девушка была в его распоряжении всего на один час, он, вопреки своим собственным намерениям, не суетился, не вибрировал от нетерпения и не спешил ею заняться, а сидел с равнодушным выражением лица и такими же в точности равнодушными мыслями.
— Как тебя зовут? — неожиданно спросил Платон и сам тут же поморщился от откровенной неуместности подобного вопроса в этом гнездилище платной любви. Зачем он её об этом спросил? Он что — идиот? Он понимал, он ощущал, что теперь стал смотреть на неё своими пьяными глазами уже не равнодушно, как прежде, а более чем саркастично, но ничего не мог с собой поделать.
— А как тебе больше нравится, милый? — вполне профессионально отозвалась девушка. Она подчёркнуто безразлично улыбнулась, как продавщица в булочной улыбается к вечеру осточертевшим за день покупателям, улыбнулась и тут же томно захлопала загнутыми кверху ресницами.
— Милена. Мне очень нравится Милена, — тихо, со стоном отчаяния прошептал Платон.
— Привет, малыш, у меня очень редкое имя. Меня зовут Милена, — теперь она села к нему на колени, лицом к лицу и крепко обхватила его спину длинными упругими ногами в блестящих ажурных чулках.
— Спасибо, — он с восхищеньем посмотрел на её иссиня-чёрные волосы, и внутри тут же всё закипело, перевернулось, забурлило от жажды, — погладь меня, приласкай, ну же, подари мне немного любви… — его голос звучал почти умаляющее.
Девушка звонко засмеялась, показывая белые мелкие зубки, она стала прижиматься к Платону все плотней и откровенней, но продолжала молчать. «Как хорошо, — подумал Платон, — как хорошо, что шлюхи, в отличие от пристойных женщин с их занудной чередой пустых разговоров, шлюхи умеют держать язык на замке и не болтают лишнего, когда их не просят». Он даже нарочно закрыл глаза, чтобы не видеть длинный светлый женский волос, лежащий на простыне, чтобы не видеть эту девушку, и представил себе Милену, её овал лица, острые локти и узенькие бёдра, тонкие запястья, её блестящие волосы, словно чёрный сверкающий обсидиан, не имеющий цены, и сердце его куда-то провалилось от нежности. Их пальцы тут же сомкнулись, Платон жадно схватил её, обнял свою возлюбленную. Он стал покрывать поцелуями её обнаженное тело со всё нарастающей мощью, зарываться лицом в её пахучие пряди волос, рассыпанные по подушке, он непрерывно шептал её имя и слитно, и по слогам: «Милена-Милена-Ми-ле-на, моя Милена, моя», он тёрся небритой трёхдневной щетиной о её гладкую тоненькую, почти детскую спинку, и был счастлив, был почти счастлив, ему даже хотелось плакать и смеяться от этой райской возможности, потому что он был в гуще счастья. Бесконечное количество раз он поднимался до фантастических, небывалых высот нежности, на какие только был способен. А где-то в самом отдалённом уголке сознания трепыхалась полумёртвая мысль: «Каким же разрушительным, каким же убийственным может быть счастье».
