Старый Кантор увидел слишком очевидную растерянность на лице Вадима. Тот смотрел перед собой и молчал, потирая запястья рук.
— Бьюсь об заклад, что это не так, Вадим Петрович. И дополнительные денежные вливания были бы как нельзя кстати, чтобы кое-как выправить дела.
Теперь Вадим Лебешинский из обычного, то тихого, то потерянного наблюдателя превратился в совершенно иного человека. Сейчас растерянная женщина, которая по недоразумению природы пребывала в его теле, ненадолго покинула Вадима Петровича, и вместо неё появился холодный, властный руководитель театра, достойный наследник своего родового древа.
«Да, правду говорят: там, где женщины и бриллианты, там беда», — подумал старый Кантор, и при этой мысли по его спине неожиданно побежали мурашки.
— Как мне показалось, вы несколько сгущаете краски, Пётр Александрович, — заговорил Вадим подчёркнуто учтиво, — в театре всё не так уж и плохо. Ему ничто не угрожает и без денег Зои Фёдоровны Лебешинской. Также поспешу сообщить, меня никто и никогда не содержал. Даже если бы меня и вовсе не упомянули в завещании, я бы и то не расстроился. Я всю жизнь занимаюсь делом, я получаю радость от работы и всё про себя знаю. Как говорится, дураков работа любит. Я всегда сам оплачиваю свои счета и привык заботиться о деньгах. И я не позволю вам втянуть меня в эту мутную тяжбу. Да, деньги добывать тяжело, но для меня это так же естественно, как дышать. Кроме того, я не расчётлив и не жаден. И агрессивным быть тоже не хочу, так что не заставляйте меня, мне это не нравится, — с каждым словом его голос становился увереннее и крепче, пока не превратился в распорядительный, а сам Вадим Петрович еле сдерживал теперь явно мешающую ему ярость.
— Но зачем кому-то, кроме вас, убивать Милену Соловьёву? — спокойно спросил старик и сделал крохотный глоток из бокала, явно игнорируя эмоции собеседника.
— Вы забываете, Милену не убивали, она сама довела себя до печального исхода. Кроме вас, никому не приходит в голову выдвигать версию об убийстве. Никто в это не верит. А вы, Пётр Александрович, человек свободный, скучающий, вот скука вам, вероятно, и навеяла все эти детективные страсти.
— Это убийство, Вадим Петрович, и, как мне кажется, не без вашего участия.
— Это переходит всякие границы, такими обвинениями так просто не бросаются! Вы же должны это понимать, чёрт вас побери, Пётр Александрович!
— Ну, какое же это обвинение, помилуйте, Вадим Петрович. Это всего лишь вопрос, я допускаю, разумеется, что он не совсем обычный, но тем не менее и ответ на него может быть как утвердительный, так и отрицательный.
— Меня приводит в замешательство ваша чрезмерная заинтересованность в этом деле, Пётр Александрович, — с недовольным видом, но как можно спокойнее заявил Вадим, — вы чего хотите, отыскать отравителя Милены или решительно вознамерились сделать этим отравителем меня?
— Ни в коем случае, Вадим Петрович, помимо вас есть ещё несколько претендентов, имеющих мотив, не столь веский, как у вас, но всё-таки.
— О ком именно вы говорите?
— Посудите сами, Вадим Петрович: Петровская ревновала Милену к Сержу Романовскому, а ревность, как ни крути, — мотив. Сам Серж был по уши сыт её изменами, кроме того, Милена постоянно досаждала ему своими выходками и угрожала прекратить совместную работу. А для творческого человека, увлечённого карьерой и самим собой, это существенно. И тоже очень похоже на мотив. Софья Павловна Романовская, чтобы избавить сына от нежелательной ситуации, вполне могла приступить к решительным действиям. Далее, девушки из кордебалета все, как одна, завидовали Милене Соловьёвой, а зависть — это опять же, опять же мотив, Вадим Петрович. Вот видите, что получается? Конечно, их мотивы не столь ярки и очевидны, не так хорошо прорисованы, как ваш, и они лежат в несколько иной плоскости, но тем не менее я не могу сбрасывать их со счетов.
— Но ведь это чертовски унизительно, — вскричал Лебешинский, израсходовав весь очередной запас терпения, сверкая глазами и раздувая ноздри.
— Что именно унизительно, Вадим Петрович?
— Видеть в людях, случайно оказавшихся рядом, потенциальных убийц! Если они и кудесят, если и ведут себя неподобающим образом, то, Пётр Александрович, это вовсе не даёт вам право…
— Приношу свои извинения, Вадим Петрович, приношу свои извинения, — прервал его старик, вынув молодцеватым движением часы из нагрудного кармана и краем глаза взглянув на них, — на сегодня вынужден откланяться — боюсь, буфет закроется и я останусь без чая, а в моём возрасте это категорически, категорически противопоказано. Но надолго не прощаюсь. До скорой встречи, Вадим Петрович, — сказал он, закрывая за собой дверь, отчего несколько листов бумаги мягко спланировали со стола на пол.
— Можешь не торопиться, чёрт бы тебя забрал, — ударив кулаком по столу, прошипел Лебешинский закрытой двери, потом вскочил, подбежал к окну и в сердцах захлопнул открытую форточку.
XXXI
С вечера, Платон забыл закрыть окно в своей спальне, и одна выбившаяся из сил ставня всю ночь и утро надоедливо стукалась о деревянную продольную перекладину, издавая усталые звуки. Сначала ему хотелось встать с кровати и наконец закрыть эту самую ставню, спасти её, избавить от порывов ночного ветра, но потом, немного поразмыслив, он быстро пришёл к выводу, что сделать это у него просто нет сил.
Под сенью замаячившего отвратительно-розового рассвета, с его неуместными, беспардонными, раздражающими бликами, прорезающими мертвенный мрак комнаты, под сенью разных тяжких мыслей Платон Кантор лежал на спине, подложив ладонь правой руки себе под затылок. Шли дни, отбивали часы без минут, летели минуты без часов, а он всё лежал обессиленный, вспоминая снова и снова то, что бывает с человеком однажды в жизни, да и то не с каждым. Вспоминая то, что уже никогда не повторится, не будет живым и нежным.
«Я хочу тебя, хочу смеха твоего, хочу злости твоей, хочу ласки твоей, — плакал без слёз Платон, покусывая посиневшие губы, — Я хочу к тебе, я ищу тебя в каждой проходящей женщине, но они совсем на тебя не похожи, и я их за это ненавижу. Отзовись, любовь моя, приди ко мне во сне, покажись, ну хоть посмейся надо мной». Уже несколько дней Платон не вставал с постели, не ходил в театр, не прикасался к еде, а только тяжёлыми, путаными словами выпускал наружу свою боль. Он мечтал уснуть и увидеть её во сне, но сон не приходил, и он её не видел. Платон всё крепче и крепче сжимал голову трясущимися руками. «Я хочу видеть тебя, — стонал Платон, — слышишь, Милена, я хочу тебя видеть. Боже ты мой, Боже! Теперь я, кажется, знаю, зачем Ганс и Альберт, не сговариваясь, отправились именно ночью на кладбище. Они хотели её видеть, видеть хотели, вот и всё. Да, они хотели отрыть могилу и посмотреть на неё, на свою ушедшую любовь, а днём это сделать невозможно. Да, отрыть и любоваться, как это сделал в своё время португальский король Педру I. Он откопал свою захороненную возлюбленную Инессу де Кастро и заставил всех признать её своей женой. И всё- таки я сошёл с ума. Такие мысли — не признак здоровья. К психиатру не ходи».
