— Совсем не хочется прослыть сплетницей и интриганкой, — сказала Соня проникновенно, — но, Пётр Александрович, поговаривают, что малютка Милена угрожала Вадиму Лебешинскому лишением наследства. И непонятно, насколько серьёзными были её намерения.
— Вот тебе и раз, — ни к селу ни к городу сказал старый Кантор, — то есть как это угрожала лишением наследства?
— А вот так. Угрожала, да и всё. Милена иногда ядовито хихикала и говорила Вадиму Петровичу, что как-нибудь непременно поведает их общей бриллиантовой старушке о любовных пристрастиях её многообожаемого внучка. Наша прелестная балетная малютка злобно хохотала прямо в кабинете у Вадима Петровича, словно человек, выросший вне культуры, и при этом красочно описывала, как завещание тут же будет изъято и составлено новое, исключительно в её пользу. Вот так-то! Бабушка хоть и испытывала искреннюю привязанность к своему любимцу, но избегнуть разочарования ей, скорее всего, никак не удастся, а потому путь к наследству может быть отрезан для Вадима Петровича раз и навсегда.
Соня Романовская говорила как заведённая, явно афишируя свой откровенный интерес в этом странном деле, и даже не прикрывалась правилами хорошего тона.
— Очаровательной Зое Фёдоровне, несмотря на все её долгие годы излишеств и праздной пресыщенности, удалось-таки дожить до глубокой старости. Ей стукнуло много, очень много лет, и она была не слишком здорова. Вадим знал это, он ездил к ней в больницу, и знал, что она тяжело больна. Я тоже иногда её навещала, так, по старой дружбе… Одна из дежурных медсестёр мне сказала, что Вадим Петрович долго сидел у Зоиной постели, а когда ушёл, та осталась лежать без сознания. Он знал, повторяю, знал, что бабушка умирает. И это произошло, это случилось, она умерла ровно через сутки после его визита, а спустя ещё одни сутки Милена Соловьёва была отравлена этими самыми гликозидами.
— Дьявольщина, — задумчиво произнёс Пётр Кантор.
— У Вадима непростая судьба, — продолжала Соня, глядя прямо в глаза собеседнику, — как бы это сказать, он слишком издёрган жизнью. Вы понимаете, о чём я говорю?
— По совести сказать, Софья Павловна, не совсем.
— Видите ли, Вадим с юности был пропитан страхом общественной неприязни за свою принадлежность к… ну. Словом, без особой надобности он не осмеливался в этом признаваться, хотя все и так всё знали. Однако горькая обида за все эти чудовищные условности взращивала в нём агрессивность, которая всё чаще и чаще давала о себе знать. Вадим был убеждён в своей невиновности, а все физические недоразумения относил на счёт превратностей судьбы. И он, разумеется, приходил в ярость, когда Милена позволяла себе быть с ним настолько несдержанной, и даже откровенно грубой. Она знала, что он одинок, слишком одинок, знала, что у этого человека нет ничего — ни семьи, ни возлюбленных, ни друзей, — и тем не менее позволяла себе подобные садистические выходки.
На лице, в уголке правого глаза, у Сони пульсировала крохотная жилка — верный признак перевозбуждения.
— Да, и ещё. Согласно действующему завещанию, если один из них умирает, то всё отходит оставшемуся наследнику, — после всего сказанного на её лице появилось умиротворённое выражение. — Если один умирает, то всё наследует другой, — повторила Соня тихим голосом.
«И что она здесь старается мне внушить? Мир искусства с его более чем откровенными нравами был, есть и будет обиталищем пороков. Ну и что из этого? Ну и ради бога. Здесь гетеросексуальные отношения всегда были несколько отжившими, устаревшими, что ли, вышедшими из моды. Скорее, наоборот, именно любовь мужчины и женщины у них сделалась редкостью, — невольно размышлял Пётр Кантор. — Софья Павловна умна, это безусловно, но, кажется, не добродетельна. А ум без доброты — смертельное оружие. Или я ошибаюсь? Она умеет быть любезной по необходимости, полезной, вот как сейчас, и даже быть может ласковой, когда ей никто не прекословит. Но зачем ей вся эта трогательная откровенность? Она ведь просто-напросто валит Вадима Петровича. Но зачем, Mein Gott
[17], она его валит? Почему она не держит свой прелестный язык за зубами? Женская месть? Женская обида, или что-то ещё? Она пытается натолкнуть меня на мысль, что убийца — Вадим Лебешинский. Впрочем, версия эта вполне убедительная, с железным мотивом, хотя и маловероятная. А интересно, сама Соня Романовская могла незаметно подкармливать Милену гликозидами? Конечно, могла! Только зачем, зачем, где у неё мотив?»
— И наконец, самое последнее, Пётр Александрович. Финансовое положение театра… как бы помягче выразиться… несколько затруднительно, а обладание бабкиным наследством — это прекрас… — Соня театрально запнулась и преднамеренно оборвала сама себя.
— Вы, вероятно, хотели сказать, что это прекрасный способ выбраться из подобного рода неприятностей? — попытался ей помочь старый Кантор.
— Именно это я и хотела сказать, Пётр Александрович, — наивно опустив глазки, как юная гимназистка, сказала Соня Романовская, — но попрошу не истолковать мою откровенность во вред…
— Об этом не беспокойтесь, дорогая Софья Павловна. Однако, если вы не возражаете, отвлечёмся от наследства. И позвольте задать вам последний вопрос. А какие у вас были отношения с Миленой Соловьёвой?
Лицо Сони Романовской мгновенно приобрело заострённые очертания, а во взгляде появился излишний трагизм.
— Видите ли, не знаю насколько это всерьёз, но ею был увлечён мой сын. Милена — проницательная девушка, она артистична, талантлива. Как мать, я не могла бы пожелать лучшей партии. Кроме того, они были партнёрами по сцене и выглядели вполне счастливыми.
— Да, всё это так, — почти промурлыкал старый Кантор, — но с какой стороны посмотреть. Ведь рядом с такой жёсткой женщиной, как Милена, у мужчины всегда есть риск утратить себя, собственную самоценность, индивидуальность. Есть отношения, в которых мужчине, впрочем, как и женщине, неведома открытость и искренность, зато хорошо известны барьеры и препятствия. Не знаю, как себя проявляла в обществе мужчин Зоя Фёдоровна Лебешинская, но о такую хрупкую женщину, как Милена Соловьёва, мужчина запросто может сломать свой хребет. Да-да, Софья Павловна, я нисколько не преувеличиваю. А это, знаете ли, не только досадно, но и довольно оскорбительно для мужского пола. От подобных мыслей всё внутри переворачивается. Только не говорите, что не думали о том, какая судьба уготована вашему чудесному мальчику рядом с этой женщиной. Вы же не станете отвергать очевидность. Не так ли, Софья Павловна?
Соня хотела было возразить, но осеклась, она почувствовала какой-то тяжёлый шум в голове, и даже её доселе горящие глаза в миг подёрнулись плотной дымкой. Старик это заметил и саркастически улыбнулся:
— Генетика, Софья Павловна, — страшная штука, страшная, уж поверьте. Итак, я имел дерзость интересоваться вашими отношениями с Миленой, а теперь позволю себе ещё большую дерзость задать вам последний вопрос. Возможно, вы самостоятельно решили избавить собственного сына от этой самой нежелательной действительности? А, Софья Павловна?
