— Не знаю! Может быть, и так, вам виднее, — насупился Серж.
— А Лебешинский?
— А что Лебешинский? Лебешинский, хоть он и не мужчина, ну в полном смысле слова, понимаете? Но он редкое исключение. Он не мелочен, как большинство собратьев по «перу», не тщеславен, не завистлив, в этом-то и есть вся его ценность. Немного растерзан, но… тут уж… Его беречь надо, как музейный экспонат. Главное, вы поймите одно: я никого не травил! Не травил! Не травил! Я ещё не лишился здравого смысла! Слышите?
— Более или менее, и даже не смотря на то, что у вас несколько своеобразное трактование здравого смысла, — старый Кантор сочувственно улыбнулся Сержу. — Однако, молодой человек, большое вам спасибо. Очень приятно, я безмерно рад.
— Приятно что? — не понял Серж.
— Приятно то, что вы никого из себя не строите, не притворяетесь, в наше время это не часто встретишь.
— Что толку притворяться-то? Разве можно стать тем, кем притворяешься? — по-детски мечтательно спросил Серж.
— Итак, вы Милену не травили, — тут же приземлил его старик. — Допустим, Серж, допустим. Но кто же тогда?
— Откуда же мне знать, мать вашу так! — снова взвинтился Серж, нараспев произнося гласные. — Что же вы ко мне привязались- то? А? Я никак не могу собраться с мыслями! И вообще, не могу себе представить, что в этом дурдоме происходит! И я не умею расхлёбывать то, о чём не имею ни малейшего представления!
XXVIII
Тучи основательно решили напасть на город. Они без промедления давили те крохотные просветы синего беззащитного, беспомощного неба, которое ещё несколько минут назад радовало глаз своей неискушённой наивностью. Мгновенно всё стемнело, и по оконному стеклу надоедливо зашуршал дождь. Сильный порыв ветра согнал маленьких растрёпанных воробьев под крышу соседнего дома.
Женя стояла у забрызганного дождём окна своей съёмной квартирки, смотрела на перепуганных воробушков, врасплох застигнутых дождём и трусливо жавшихся друг к дружке. Ей было сиротливо и холодно, так же как и им, но только вот ей прижаться было не к кому. Сейчас она тряслась как в лихорадке. Стёкла почти звенели от ветра. Где-то громыхало, но молний не было видно. Ветер то ненадолго затихал, словно выбившийся из сил, то начинал неистовствовать с удвоенной силой. Жене захотелось домой, к маме. Побыстрее прижаться к маме, обхватить её широкую талию двумя руками, уткнуться носом в мамино плечо и, наконец, почувствовать на своей голове её нежную шершавую руку. А потом побежать в сторону высокого частого леса, что у обрыва, стоять в луже в резиновых сапогах на босу ногу и долго-долго вдыхать острый, резкий воздух, пропитанный сильным ливнем, прислушиваясь к шуму листвы и щёлканью веток.
Охваченная сомнением, Женя совсем приуныла. У неё мало шансов отмолчаться и ничего не объяснять. Пока её, правда, никто ни о чём не спрашивает. Впрочем, нет, уже ведь приходил дед Платона и задавал свои дурацкие вопросы. Такой ни за что не отвяжется. Старым людям до всего есть дело, из-за того что нечем больше заняться. У них нет своей жизни, и они везде суют свой длинный нос. Вот если бы это был не старый дед, а, скажем, молодой мужчина, то у него было бы две жены, три любовницы, как и полагается, куча детишек, как брачных, так и внебрачных, обязательства перед всем этим курятником, вечная нехватка времени и денег и, самое главное, абсолютное отсутствие интереса к чужим проблемам. Со своими бы разобраться! А что ещё делать любопытному старцу, полному сил и энергии, как не копаться в чужом белье?
А если она сама расскажет правду — ей поверят или нет? Сколько же из этого всего будет неприятностей?! Из театра выгонят и обязательно посадят в тюрьму. Да, непременно посадят. Может быть, стоит рассказать этому деду какую-нибудь выдумку, складную, правдоподобную выдумку? Не правду же ему рассказывать! Да и кому нужна правда, если цель всё равно не достигнута. Может быть, стоит с кем-нибудь посоветоваться? Ну разве можно быть настолько идиоткой, чтобы искать советы в таком деле.
Отец Жени всегда говорил ей в детстве, что каждый человек в первую очередь отвечает перед самим собой, он и есть для себя главный судья. А потому, неоднократно наставлял отец, человек должен поступать так, как ему подсказывают собственные убеждения, а не чьи-то там советы.
В последнее время, после смерти Милены, ей всегда было тревожно. Шум ветра за окном звучал слишком властно, словно пугал её. «Какой странный город, — неожиданно подумала Женя, — тёмный, враждебный, в нём совсем не бывает солнца, а если оно и показывается, то бросает несколько торопливых лучей, будто бы всё время спешит куда-то, опаздывает, и снова надолго исчезает. Что же это такое? Так и до сумасшествия недалеко». Мгновенная бледность разлилась по щекам и резко изменила внешность. Женя провела руками по лицу, словно старалась её смахнуть. Тревога. Она никак не могла притерпеться к этому чувству. Да и можно ли к нему приноровиться, справиться с ним, свыкнуться? Евгения села на пол, свернулась клубочком и стала издавать тоненькие звуки, похожие на попискивание брошенного котёнка. Никогда в жизни ей не было так противно, как сейчас. В голове всё смешалось: предательство, ложь, любовь, убийство, искусство, и от этого всего на душе лежал тяжёлый камень. Теперь она что, превратилась в героиню уголовного романа? Подавленная всеми этими выводами, Женя собиралась разрыдаться, но не смогла. Итак, признаться во всём или продолжить сошествие в ад?
XXIX
Софья Павловна, прошу вас уделить мне несколько минут вашего драгоценного времени, — старый Кантор сначала просунул только несколько взъерошенную голову с редеющими седыми волосами в балетный класс, а затем он появился целиком. Появился, одёрнул пиджак, поправил серебряную цепочку в петлице и тут же начал расшаркиваться перед лаковым «стейнвеем» Сони Романовской.
— Вы ещё не отказались от этой безумной затеи?
— Какой затеи?
— Как это какой? Самостоятельно вести следствие? — отозвалась слегка побледневшая Соня. Она сидела за роялем во всем блеске своей женской красоты, и старик это отметил не без удовольствия. В габардиновом костюме «Барберри» терракотового цвета, восхитительно оттенявшим её тело, но при этом предательски выдававшим её внезапную бледность настолько, что эта самая бледность стала слишком очевидна. Софья Павловна, едва касаясь клавиш подушечками пальцев с ярко-красными ногтями, наигрывала адажио из «Жизели» и притоптывала одной ногой.
— Честно говоря, нет. Кроме того, я крайне болезненно реагирую, когда убивают человека, с которым мне довелось лично познакомиться. Я уж не говорю о справедливости, которая должна… словом, восторжествовать… и прочем таком… А вам всем здесь в театре неужели совсем не хочется…
— О нет-нет, — не слишком деликатно оборвала его Соня, — мы вовсе не толпа людоедов, которые жаждут дополнительной крови. Просто не хочу об этом думать. Я женщина, а женщинам недоступно логическое мышление, у нас и без того, знаете ли, одно противоречие является следствием другого. Так что, я считаю, лучше не забираться в дебри.
