— Вы ревновали её?
— Ревновал? Не говорите глупости. Ха-ха, разве я так уж плох, так уж похож на сумасшедшего павлина, издающего гневные истерические вопли?
— Не похожи, ни в коем случае не похожи, — констатировал старик.
— Она слишком часто пыталась выцарапать мне глаза по каждому пустяку, постоянно мелко шантажировала, говорила, что совсем скоро, буквально завтра, откажется от меня как от партнёра по сцене и заменит кем-нибудь другим. Ну и что? Уверяю вас, моя мужская гордость не поругана и достоинство не оскорблено. Всё это спит сладким сном в ожидании настоящей любви, а до тех пор… скука и отсутствие всякого интереса к мелким бабским гнусным проделкам. Я не был её пленником. И вообще, если вы думаете, что я беспутник, ущемленный в правах, то зря, я в этом деле собаку съел.
— Да я, собственно, Серж, ничего такого и не думаю.
— Ревновать Милку, это всё равно, что влюбиться в Терпсихору Летнего и ревновать, когда на неё садятся голуби или мимо проходят заинтересованные мужики. Бред какой-то. Я ведь не собирался с ней играть в семейный очаг, так что и раны я теперь не зализываю.
Пётр Кантор внимательно разглядывал молодого человека, стоящего перед ним, и понимал, что тот входит в редкое число людей, которые никого не изображают — ни обманутого любовника, ни сентиментально-проницательного деятеля с высокохудожественным вкусом, завсегдатая балетной сцены, ни дамского угодника, ни рубаху-парня. Словом, он не играет, не заигрывает, и не переигрывает. Или наоборот, он искусный актёр, и сейчас эту искренность не испытывает, а всего лишь симулирует? Жизнь — это такая занятная игра, в которой все постоянно жульничают. Интересно, он об этом знает или нет, ведь он уже довольно большой мальчик, хотя на вид ещё очень наивный.
— Вы её не ревновали, ну допустим-допустим, — согласился старик, — но ведь Ася Петровская вполне могла ревновать её к вам?
— Аська? — Серж, как неотёсанный мужлан, почесал себе затылок рельефно накаченной рукой и, кажется, собирался почесать подмышку, но вовремя спохватился и передумал. — То есть, простите, Ася Николаевна. Да, могла. Она могла ревновать и ревновала, но только она вежливо ревновала, так сказать деликатно, без всяких там бабских излюбленных выяснений. И я ей за это очень благодарен. У меня настоящая аллергия на скандалы. Понимаете?
— Более чем, — согласно кивнул Пётр Александрович, тщательно перебирая сухими пальцами звенья своей нагрудной цепочки.
— Как вам кажется, Серж, Ася Николаевна могла отравить Милену, ну, скажем, из ревности?
— Да нет же, нет, я вам говорю, — его равнодушные глаза стали потихоньку наливаться яростью, а лоб наморщился так, словно он забыл таблицу умножения, — Ася — необыкновенная женщина, неспособная на такую гнусную бабскую истерику да ещё с отравлением.
— Увы, увы, мой юный друг, такие, с позволения сказать, казусы время от времени случаются как с обыкновенными, так и с необыкновенными влюблёнными женщинами, — сардонически вставил старик.
— Влюблёнными, — смущенно, не без некоторого стыда повторил Серж, — но вы поймите, что я за их чувства не отвечаю.
— Но ведь кто-то её всё-таки отравил? Кто-то ей подкладывал капсулы с гликозидами в сумочку, кто-то ведь осмелился на такую дерзость — рассуждал вслух Пёрт Александрович. — Довольно странно, что все постоянно пристально всматривались в Милену, но при этом никто и ничего не замечал. Смотрели, смотрели и просмотрели главное. Возможно ли такое?
— Не удивляйтесь, в театре всё возможно, — опять же безразлично сказал Серж.
— А вы могли её отравить, Серж? — буднично спросил Кантор, словно речь шла о самом пустяковом занятии. Спросил и тут же стал наблюдать за его выражением лица.
— Я? Что вы такое говорите? Какая гадость! — Серж смутился, голос его заметно дрогнул: — Это не я! Зачем мне её травить, подумайте? Она мне не мешала, я мог бы просто её бросить, расстаться! — быстро заговорил Серж, как провинившийся ребёнок. — Да, она меня порядком раздражала, но если травить всех женщин, которые досаждают или раздражают или с которыми переспал, то никого не останется в живых. Извините, что я вам такое говорю.
— Но ведь она вам, как вы только что сказали, она будто бы угрожала отказать в рабочем партнёрстве, не так ли, Серж?
— Да мало ли чего она там болтала. Мало ли чего они все болтают. Балетные — это ведь особые женщины.
— Что это значит — особые женщины?
— А это значит, что вся их женская природная наглость, глупость, подлость удваивается, утраивается, удесятеряется, возводится в степень. Вот что это значит! — теперь он заговорил крайне раздражительно. — Здесь они все, как одна, амбициозные, напыщенные, злобные, здесь всем главные партии подавай, и никак не меньше, побрякушки покрупней да мужика побогаче. Это потому что всю жизнь они живут голодные, недокормленные, вцепившиеся днём и ночью в свои драгоценные телефоны, недотрах… то есть я хотел сказать недолюбленные. Вот представьте себе, что у вас был трудный день или какой-нибудь неприятный разговор, представили? Что вы делаете? А делаете вы вот что: приходите домой, съедаете кусок чего- нибудь повкусней да побольше, а то и не один, запиваете чем-нибудь не слишком полезным, но зато вкусным, и всё, и жизнь вроде как налаживается, вроде и чёрт с ней, с проблемой-то. А они, они не могут ничего заесть, ничем закусить, им ведь не положено, они подчинены режиму, подсчёту съеденных калорий в свежих огурцах и чае без сахара, и боже упаси чай выпить с сахаром. Только и остаётся, что разврат натощак да ещё бриллианты. У этих бедолаг вся жизнь, так сказать, натощак. Посидите всю жизнь без еды, не жрамши, как говаривала Майя Михайловна Плисецкая, поголодайте-поголодайте, вот тогда и увидите, что станет с вашим характером и с вашей головой. Крыша съедет, отвечаю!
— Как вы, однако, нелюбезно о них отзываетесь. Вы, Серж, в своём роде безжалостный, я бы даже сказал, скандальный хроникёр. Боюсь, если бы они вас услышали, то не поняли и не разделили ваших высказываний, и вам бы точно не поздоровилось.
— Плевать я хотел на их взаимопонимание, на них самих, и вообще на всё плевать! Спросите у еврейки Ветки, она знает закулисную историю каждой юбки, и эти истории полны сплетен, ненависти, бедности, зависти, — в общем, не всегда красивые истории.
— Неужели?
— А вы как думали? Все такие милые, как на сцене? Женщины-актрисы, или балерины, неважно, ведут себя так, как простому человеку сложно понять, но я приноровился, я сговорчивый, покладистый конёк. Я вам так скажу: они завидуют всем, кто успешнее их, они могут со злостью относиться даже к очень близким, к родным людям, если те более востребованы на сцене. На сцене, понимаете? Все их мысли суетны, каждый прожитый день направлен на удовлетворение собственной гордыни. Сцена! Сцена! Мать её…
тьфу, гнусный балаган. Это не женщины, это собаки без ошейника. С ними пообщаешься — позавидуешь голубым, честное слово.
— Если я вас правильно понял, Серж, если тщеславие пьянит их прелестные головки, то тщеславие для них есть некая идея, ради которой они способны на многое, и отравление в данном случае — своеобразный способ отмщения тому, кто умаляет их собственный талант и красоту. Верно?
