А вот он, что же станется с ним, с мужчиной за сорок? Мужчина за сорок. Да… Любопытно было бы взглянуть, что сделается с этим сегодняшним прекрасным, свежим принцем Альбертом? Итак. К сорока годам он придёт несколько потёртым жизнью, поиском счастья и женщинами. Ну что поделать, в его случае это неизбежно. Для одних счастье — это отсутствие боли, череда тягучих, спокойных дней, унылых до тошноты, а у других счастье — это насыщение сильным чувством удовольствия. Однако и то и другое — полнейшая бессмыслица, ибо боли вокруг слишком много, а удовольствиями невозможно насытиться, точно так же как трудно окончательно утолить любовный голод. Но после этого самого поиска, да и без него тоже, у Сержа появятся седина и морщины, которые, как сказал, кажется, Фолкнер, принято называть преждевременными, оттого что вся жизнь всегда преждевременна, оттого-то так страшно и так тревожно. Тревога и страх, без них не обойтись. Далее Серж, как мужчина много лет работающий телом, вдруг обнаружит, что после сорока он должен трудиться головой. А как это, головой? В таких случаях они все испытывают отрезвляющий шок, через который им предстоит пройти, просто необходимо пройти. А потом, к своему великому удивлению, он ещё обнаружит, что, оказывается, живёт не своей жизнью. Да, именно не своей. Как же так? И задумается над извечными вопросами для тех, кому за сорок: куда он держит путь и вот об этом ли он всегда мечтал? Да, возможно, и путь был выбран неверно, если вообще был выбран, и мечтал он, конечно, не об этом, но что сделано, то сделано. Этот страшный вопрос вопросов поголовно накрывает стареющих мальчиков, особенно после сорока лет. Тело его, само собой, уже будет не таким послушным и исполнительным, как прежде. Молодые, нетерпеливые, животные объятия останутся далеко в прошлом. Ах, как обидно, не правда ли? После сорока лет у мужчин тело становится глуховатым, правда пока только на одно ухо, и команды мозга слышит всего лишь через раз. И что тогда? А тогда они, испугавшись смутного мерцания старости, как провинившиеся ученики, выходят гуськом на хрупкий лёд депрессии, боясь даже не одиночества — об этом они думать отказываются, — а всего лишь уединения, потому что это самое уединение может им напомнить о грядущей неизбежности тёмной бездны, которую каждому предстоит пополнить собой, так сказать поучаствовать в круговороте жизни.
Мужское «завтра», оно ведь рано начинает подступать, подползать и заглядывать в их весенние души затуманенной осенью. Возможно, оттого-то они так рано и начинают отбиваться от возраста, отрицать возраст, стараться не думать о нём, выбирая женщин с каждым годом всё моложе и моложе. И встречаются они с ними вовсе не для того, чтобы найти родственную душу — помилуйте, конечно же нет, — им необходимо удостовериться, что неизбежный процесс старения, оказывается, можно временно избежать, и он их пока не касается. Уже после сорока они боятся встречаться с ровесницами, и не потому, что те теряют привлекательность, вовсе нет, просто их повергает в смертельный ужас мысль о своём собственном возрасте. С молодыми любовницами они оттягивают не старость (все знают, что борьба со временем — это абсолютная бессмыслица, хотя, одновременно, и неистребимая заманчивая иллюзия), — они из страха оттягивают саму мысль о затихающей, замолкающей, засыпающей старости. И далее, словно вышколенные трагикомики, заученно уверяют друг друга, что у мужчин после пятидесяти всё ещё только начинается, или нет, даже после шестидесяти у них всё только начинается. Как мило, не правда ли? Они зачем-то начинают подводить какие-то там совершенно ненужные промежуточные итоги, как бы оправдывая своё бессмысленное существование, изо всех сил пытаясь отыскать в нём смысл. А рано или поздно, спустившись в долину отчаяния, они обязательно задаются вопросом: так уж ли необходимо доживать до естественной смерти? Бедняжки!
Её ситуация, ситуация Аси Петровской, через двадцать лет не будет столь плачевной, и она совсем не уверена, что через двадцать лет распахнёт свои объятия, позволяя в них укрыться потерявшемуся в жизни мужчине сорока с хвостиком лет. Нет-нет, она никогда и ничего не делает против своих желаний. После сорока все мужчины — жалкие потеряшки, даже весьма состоявшиеся, даже те, которое вполне убедительно играют роль победителей. Убедительные победители — забавная игра слов для взрослых мужчин, не так ли? Ася лениво зевнула, прикрыв рукой лукавую женскую улыбку, словно кто-нибудь её мог увидеть помимо посапывающего Сержа.
Сегодня Ася была настроена несколько лирически. Жаль, что она никогда не умела писать стихи. Что-то ей подсказывало, что именно в таком состоянии и должна рождаться строка. Досадно, что она не владеет пером и вдохновение не подталкивает её руку к бумаге, ибо всё остальное для стихосложения у неё есть. А именно: она одинока, влюблена, ну или почти влюблена, в молодого мужчину, слегка сентиментальна, совсем чуть-чуть, что и говорить, немного истерична, как и положено взрослым одиноким женщинам, и от пары-тройки бокалов сухого мартини или рюмки водки среди ночи не откажется.
Ася нехотя поднялась, закрыла окно, чтобы избавить своего юного возлюбленного от городских бензиновых испарений, которые поутру просачивались с улицы в спальню вместо полагающегося свежего воздуха. С некоторым недоумением она взглянула на кактусы, то ли украшающие, то ли безобразящие её подоконник, словно видела их впервые, и тут же трезво рассудила избавиться от всех этих сомнительной красоты колючек, дабы, Боже упаси, не походить на флоберовскую Эмму Бовари.
Пройдясь по спальне, она вновь оказалась рядом с ничего не подозревающем о своей тяжёлой мужской участи, мирно спящим Сержем Романовским. Ася намеренно стащила с Сержа угол одеяла, чтобы вслед за широкой спиной выглянула узкая мужская талия. Потом очень медленно Ася изогнулась в знак удовольствия, как сиамская кошка, объевшаяся чужих, зато очень вкусных сливок, вытягивая вперёд невероятно длинные ноги. Теперь уже с нежным презрением она взглянула на обнажённую спину и талию Сержа, резко втянула носом воздух с едва уловимым его запахом и радостно перевела взгляд на растерзанную ночным безумным пожаром постель. Ну что же, прекрасное начало дня!
XXVI
Вы прекрасно выглядите, Ивета Георгиевна, — с энтузиазмом сказал старый Кантор, вновь подходя к стойке закулисного буфета.
— Что вы себе позволяете? Что за майсы
[16], любезнейший? — резковато отозвалась буфетчица, поворачиваясь к нему.
На мгновение Петру Александровичу стало стыдно за своё притворство, но ему было нужно задать Ивете пару вопросов. Да и с чего, собственно говоря, начинать разговор с приличной дамой, если не с комплиментов, пусть и неискренних.
— Знаете, любезнейший, — заявила она, — в наше время мужчины говорят комплименты женщине не для того, чтобы выразить своё восхищение, а чтобы как-то начать разговор. Так я вам скажу: я иногда смотрюсь в зеркало. И что я там вижу? О-о-о… Но аз ох-н-вэй. Многим женщинам кажется, что если мужчина говорит им комплименты, так он так-таки и считает. Как вам это? А?
Пётр Кантор ещё в прошлый раз заметил, как Ивета Георгиевна переходила от одной формы речи к другой. Включала и выключала акцент, точно радио. Да, здесь все артисты, и все играют роль. Или не все? Кто-то всё равно рано или поздно проговорится. Впрочем, он ни на что особенно не рассчитывал.
