— По заключению медицинской экспертизы, в крови Милены обнаружено огромное количество гликозидов, которые и… словом, словом, её отравили, — спокойно сказал Пётр Кантор, пытаясь размочить галету в кофе.
— Не очень улавливаю твою мысль, дед. Что это значит — её отравили? Официальное медицинское заключение гласит: анорексия, кахексия и, как следствие, суицид на фоне полного физического и нервного истощения организма — отозвался Платон, разглядывая затуманенными, безжизненными глазами серебряные кольца от салфеток. Ему очень хотелось пойти покурить, но выйти из-за стола раньше положенного срока было не совсем удобно.
— Не будь столь наивен, мой мальчик. Такие, как она, совсем не так оканчивают свою жизнь. Кроме того, в ней не было неврастеничной болезненности, а без этого суицид практически невозможен. — Скверная выходит история. Вот что я тебе скажу.
— Пожалуй, да, — согласился Платон.
— А какое ты имеешь представление об этой девушке?
Платон отмалчивался, находясь на грани ярости и страха, но не желал, чтобы дед заметил его чувств.
— Шарма ей не занимать, — начал рассуждать старый Кантор, — удивительно красивая и, говорят, талантливая женщина — в её случае природа не поскупилась. Такие люди, как она, своеобразные заложники этих даров, и вреда от них обладателю гораздо больше, чем пользы. Кроме того, у таких, как она, должно быть, немного друзей — если они вообще уместны, — зато много завистников. У таких, как она, много любовников, а любви нет. Такие, как она, не любят своих любовников, они ими просто владеют. Эта девушка любила напускать на себя некую ненужную, хотя и безобидную дерзость, которая намеренно дистанцировала её от других, вот это я заметил.
— Это поведение можно по-разному истолковывать, — отозвался Платон.
— Да? Как же именно? Как именно трактуется дерзость, грубость, невоспитанность? — дед нарочно провоцировал Платона, подталкивая его к откровенным размышлениям.
— Нет, неправда, она не такая. Она хорошая девушка. Просто она таким образом защищалась от людей. Понимаешь, дед, её цинизм — это своеобразный чехол, который оберегает произведение искусства от посягательств извне.
— Допустим. Ещё кофе? — поинтересовался Пётр Александрович, видя, что чашка внука давно пуста. — Но кому-то ведь она помешала, причём помешала настолько всерьёз? — неожиданно спросил Платона старый Кантор.
— Надеюсь, ты не собираешься меня допрашивать?
— Помилосердствуй, я ведь не по этой части. Криминалистический анализ мне не по зубам, но… но сила наблюдения доступна почти любому, и даже такому старому и выжившему из ума, как я. Однако, мой мальчик, совершено преступление. И не нужно быть великим сыщиком, чтобы понять — преступления бывают спонтанные и тщательно спланированные. Совершить убийство — это полдела, нужно уметь его ловко скрыть или замаскировать под самоубийство.
Платон пристально смотрел на деда, совсем не узнавая его и не совсем понимая его слова.
— Вряд ли, — продолжал старик, — вряд ли она могла принять добровольно за один раз такую смертельную дозу препарата и ещё после этого отправиться репетировать генеральную. Следов насилия на ней не обнаружено, — стало быть, никто её не неволил и она принимала эту отраву самостоятельно в течение какого-то длительного времени. Зачем? Выходит, принимала по незнанию, ибо сводить счёты с жизнью не входило в её ближайшие планы. Следовательно, кто-то её незаметно этой отравой подкармливал. Кто бы это мог быть? А это мог быть только человек, всё время находящийся рядом, так сказать под рукой, и имеющий веский мотив. Кто-то, кому она сильно мешала. Таких людей не слишком много, но всё же более чем достаточно. Проживала она одна, постоянного мужчины в доме не было. Случайные кавалеры не в счёт. Остаётся что? Театр. Да, мой мальчик. Остаётся театр. Её отравил кто-то, кто тесно общался с ней в театре и мог ежедневно подмешивать гликозиды, скажем, в травяной чай, не в воду, потому что вода мгновенно меняет вкус и цвет, а в современные травяные чаи, особенно элитных сортов, можно подмешать любую гадость, и будет почти незаметно. Либо это какая- то случайная случайность, но, клянусь Богом, этот вариант можно даже не рассматривать.
— Да брось ты, дед, кто её мог отравить? Старая буфетчица Ивета? Девчонки в раздевалке? Петровская или Романовская в припадке ненависти? Серж в порыве злобы? Лебешинский… из-за чего-нибудь, хотя нет, Лебешинский вряд ли.
— Никаких припадков и порывов, мой мальчик. Это хладнокровное, запланированное убийство. Кроме того, не идеализируй ваш рабочий артистический климат, он показался мне не слишком здоровым и не очень свежим. Там немногим удалось проявить себя, не все таланты замечены и открыты, не все оценены по достоинству. У кого-то саднит старая обида, причинённая первой любовью, кому- то досаждают старые рубцы. Ясно одно: у каждого своя причина злобствовать. Но всё-таки кто же из них?
— Думается мне, что ты, дед, себя накручиваешь и твои выводы надуманны.
— Отнюдь, мой мальчик. Я философ и до этого не опущусь, как говорил один германский мыслитель: «Философия никогда не унизится до задачи и претензии на то, что нужно, мол, создать мировоззрение». Мировоззрение, система взглядов… — вдруг забубнил старик, уйдя в какие-то свои мысли, — окружающая действительность… так-так…
Пётр Кантор внезапно легко поднялся со своего места, заложил большие пальцы рук в широкие проймы фланелевой жилетки и принялся расхаживать взад-вперёд по буфетной перед самым носом Платона, порядком его раздражая.
— Мне просто необходимо срочно отправиться в театр, мой мальчик, — неожиданно сказал Пётр Александрович.
— Прости, но я не смогу составить тебе компанию. И предупреждаю, в театре сам чёрт ногу сломит, — отозвался Платон, в глазах и голове которого был устойчивый плотный туман, не позволяющий ему различать собственные мысли.
XXV
Серж ровно посапывал, раскинувшись на широкой кровати Аси Петровской. От его по-детски безмятежного сна веяло покоем, и ей совсем не хотелось его будить раньше времени. Ася провела рукой по его гладкой спине и плечам, и мелкая дрожь пробежала вдоль её позвоночника. Она тихонько уселась рядом с ним на кровать по-турецки и стала разглядывать его волосы без единой белой прожилки, его знакомое и очень далёкое лицо с высокими скулами, тяжёлым мужским подбородком, тронутым едва заметной утренней щетиной.
Да, Серж много моложе её, но какая ему от этого выгода? Что, собственно говоря, этот юнец, от которого всё ещё пахнет свежими яблоками вперемешку с материнским молоком, делает в её постели? Она ведь не его муза. Или ему некуда деться и он решил… Отоспаться он мог бы и у себя дома.
На самом деле всё предельно просто: он так же одинок и несчастен, как и она. Разница лишь в том, что у него впереди ещё долгая вереница бесцельных или осмысленных, болезненных, мучительных, счастливых, трудных, горьких, сладких и ещё чёрт знает каких скитаний, с нервными срывами и телесными недомоганиями, а она часть своего пути уже кое-как, с грехом пополам, прошла. Она-то через двадцать лет будет уже довольно… Позвольте, позвольте, а что же такого тяжкого с ней произойдёт через каких-то там двадцать лет? Скорее всего, она станет старше, но всего лишь на чуть-чуть, да, совсем незначительно, и на её внешности это не сильно скажется. Через двадцать лет она ни за что не расстанется со своим хореографическим преподаванием. Будет всё так же стройна и гибка, её узловатые с юности ноги по-прежнему будут безупречной длины, а гордая спина останется всё такой же ровной, как и двадцать лет назад. Безумства и горести любви останутся в прошлом, вызывая в памяти лишь некоторое недоумение да, может быть, снисходительную улыбку. Так что в её ближайшем будущем всё не так уж мрачно.
