В беззащитной позе эмбриона он промаялся до утра, вновь ненавидя и стыдясь самого себя. Он скрежетал зубами до первого луча восхода, прислушиваясь ко всё разрастающейся боли, а потом, не задумываясь, набрал ванну горячей воды. Так на его запястьях оказались белые ниточки рубцов, оставленные холодным тонким лезвием. После тридцати лет одиночества и двух с половиной лет безудержного, невозможного счастья Вадим Лебешинский вновь остался один, без любви, которую собирался дарить и получать всю оставшуюся жизнь, — без любви, которая стала для него надёжным убежищем, непробиваемой бронёй от всех нападок внешнего мира. Ему было больно от этих воспоминаний, слишком сентиментальных, счастливых, слишком ранящих, и он запрещал себе об этом думать. Однако значительно чаще, чем ему бы хотелось, память возвращала Вадима в те два с половиной года, переполненные сбывшимися и несбывшимися желаниями.
XXIII
Располагайся в кресле, Софья Павловна, — Вадим Лебешинский усадил Соню Романовскую в своём кабинете, а сам не спеша закурил, продолжая стоять и держа дымящуюся сигарету тонкими, не то женскими, не то мальчишескими пальцами.
Соня из деликатности отвела глаза в сторону, она нарочно старалась не смотреть на его креативную причёску, благодаря которой волосы выглядели какими-то уж слишком общипанными, на его щетинистый, намеренно не выбритый подбородок, плохо сочетающийся с маленьким ртом, твёрдо очерченным профессиональным татуажем. Откровенный намёк на его нетрадиционные любовные притязания. «Боги, куда же мы катимся?! Ну и времена пошли: мужчины — женщины и женщины — мужчины. Я в джинсах и пуловере, а у него перманент на губах. Хризантемы за ухом не хватает. Красота, да и только!»
Однако, несмотря на все свои внутренние саркастические ухмылки, Софья Павловна уважительно относилась к профессионалам, к мастерам, знающим свое дело, а Вадим Петрович, истинная правда, был знатоком театра. Вот уже двенадцать лет Вадим Лебешинский именовался не только художественным руководителем, но и по совместительству финансовым директором театра. Ему легко удавалось совмещать две эти непростые должности. Он имел свои взгляды на режиссуру, умел ставить хотя и незаурядные, но порядком поднадоевшие всем спектакли как-то так, что повторяющиеся не одно десятилетие, а то и столетие сцены не набивали оскомину у театральных балетоманов и не слишком театральных зрителей. Кроме того, он обеспечивал успех также и коммерческой стороне предприятия, делая возможным максимально комфортную работу всей труппы и обслуживающего персонала. Вадим без труда договаривался о гастролях в провинции и за границей родных просторов, не обременяя своих подопечных всякими там ненужными деловыми формальностями. Словом, коммерция поддерживала талант, а талант, в свою очередь, не подводил коммерцию. Вадим вместе с коллективом проработал много лет, и все могли бы смело сказать, что он не только обладает солидным запасом востребованных идей, но и в целом печётся о репутации театра.
— Приношу свои соболезнования, Вадим Петрович. Пусть земля ей будет пухом. Видно, её время пришло, покойница, царствие ей небесное, и так побыла достаточно на этом свете.
— Ты так считаешь?
Вадим поднял брови, затушил сигарету о пепельницу и положил руки в карман пиджака, обнажая хрупкие немужские запястья с едва заметными белыми ниточками рубцов. Он немного походил по кабинету, подошёл к столу, зачем-то помешал ложечкой остывший кофе без сахара, поморщился, поднеся к губам крохотную чашку, и выпил всё содержимое как лекарство. Соня чувствовала себя неловко, она сама не могла разобрать, то ли она сочувствует, то ли нет. Если сочувствует, то из любезности? Или всё же искренне сожалеет?
— Благодарю, Соня, благодарю. Если позволишь… если позволишь… словом, словом, я думаю, нет нужды просить тебя о молчании. Я надеюсь, ты понимаешь, насколько неуместно будет оглашение, признание и к каким последствиям всё это может привести. Ты понимаешь, что я имею в виду. В сложившихся обстоятельствах моя персона может вызвать подозрения в первую очередь.
От неожиданности Соня Романовская вздрогнула, но постаралась скрыть своё изумление. Она собралась было открыть рот, чтобы что-то сказать, но быстро передумала. Соня явно нервничала, но предпочла сделать вид, что ей всё это безразлично, и осталась непринуждённо сидеть в кресле. Она пристально посмотрела на Вадима Петровича и даже подивилась его безмятежности.
— То есть ты хочешь сказать… — она не смогла окончить, — Вадим Петрович, я не намерена причинять тебе неприятности, но это невозможно будет утаить, всё равно это скоро откроется. Давай расскажем, незачем затягивать петлю, — её голос звучал вполне искренно.
«Будем надеяться, что на него не наденут наручники… пока, во всяком случае. Да ладно, обо всём на свете можно сказать „невозможно“, пока это не случится в первый раз», — уже более хладнокровно и рассудительно подумала Софья Павловна.
— Как себя чувствует Серж? — спросил Вадим, не обратив внимания на слова Сони.
Соня усмехнулась. Да… тут такие дела, а у него одно на уме. Вот бедняга. Конечно же, она была осведомлена о неравнодушии художественного руководителя к её собственному сыну, но не придавала этому никакого значения. Она любила Вадима своеобразной любовью. Почти все в театре любили Вадима Лебешинского за полное отсутствие высокомерия и жажды славы. Иногда над ним подшучивали девчонки, предлагая пойти на свидание, зная, что он не сможет им нагрубить. Он редко бывал в плохом настроении и, даже ловя на себе некоторые брезгливые взгляды, не позволял дерзостей. Соня Романовская прекрасно знала семью Вадима, знала, насколько Вадим хорошо воспитан, сдержан и умён, и в связи с этим его интерес к Сержу более походил не на падение нравов, а на досадное недоразумение. Да и Серж давно вышел из возраста неоперившегося птенчика, он стал взрослым мальчиком и не нуждался ни в каких нравоучениях.
— Репетиции отменены до особого распоряжения Петровской. У всех эмоциональный шок, людям надо оправиться. Увидимся, Вадим Петрович, — быстро сказала Соня, принудив себя улыбнуться, и поскорей вышла из кабинета.
Минуту или две Вадим Петрович Лебешинский сидел без движения, потом неторопливо закурил, уставившись пустыми глазами в чернильный прибор на письменном столе, а затем резко развернулся к фотографиям в рамках, расположившимся на стене за его спиной. Он оглядел их все, но дольше всего его взгляд задержался на той, где черноволосый молодой парень, ничуть не похожий на всех прочих молодых людей, в футболке с длинными рукавами и мечтательными глазами беззаботно смеётся, глядя на Вадима. Воспоминания о нежданном том счастье всегда оборачивались для Вадима невыносимой болью, и даже сейчас, по прошествии времени, на его лице застыла всё та же боль. Потом он уделил внимание ещё одной, той, на которой старая дама в очках в немыслимой лягушачьей оправе, согнувшаяся от бремени лет и тяжести бриллиантов, сидит в плетёном кресле, закутавшись в плед из соболя, возле роскошного загородного дома и снисходительно кому-то улыбается в объектив.
XXIV
Несколько дней спустя, ранним утром, Платон со своим старым дедом сидели в буфетной за овальным столом, белеющим камчатной скатертью, скатертью с хрусткими изломами кружевных складок, свисающими по краям стола. Они сидели в той самой буфетной, где когда-то, совсем недавно, гостила Милена Соловьёва, где он провёл с ней несколько счастливых, незабываемых часов. Он будто бы даже сейчас чувствовал здесь следы её присутствия. Платон живо вспомнил её прямую спину, смоляные волосы и тонкую руку с фужером радлера. Ему хотелось думать о ней, как о живой, но это было нелегко. Зловещая тишина в буфетной навевала мысль о смерти, и даже запах разлитого по чашкам кофе и благоухание свежевыпеченных галет не заглушали её навязчивости.
